Одержимый этнолог, или, может быть, увлеченный ихтиолог осмелились бы повторить знакомые по прошлым впечатлениям телесные надругательства, да и то, только те из устремленных, что оставались патриотами дела до конца своих дней, до конца живущие верой в возможное, доселе невиданное и чрезвычайно для человечества важное.
Прибрежные воды, кишащие расцвеченной всеми цветами радуги живой экзотикой, могли бы привлечь сюда праздных туристов, но атмосфера особых климатических условий далека от их предпочтения. Слабовольные здесь не задерживались. Редкостное изобилие, в известном сочетании, могло привлечь в этот земной ад и увидеть в нем скрытые прелести, лишь отщепенцев-энтузиастов и поисковиков. Эти прибывали сюда больше для утоления жажды от собственных авантюрных проектов, те, что с годами закалились в трудностях – таких совсем немного, но, к счастью, малая толика их все еще сохраняет ставшую ископаемой популяцию одержимых. Сегодня, при всем уважении к этим столпам человечества, речь пойдет о других – тоже одержимых, но далеких от высокой миссии истинных самородков, и вовсе не причастных к классике высокой морали.
Насыщенный испарениями, знакомый любителям глубинного телесного очищения, воздух в этой преисподней земли сгущается к ночи до атмосферы хорошей русской бани, В отличие, он не спасает от скопившихся шлаков – тяжелый дух выжимает из слабеющего тела сохраняемые огромной силой воли да господом Богом последние драгоценные жизненные капли. В бесконечные недели противостояния редкие поборники аскетизма, не обремененные ранними излишествами, и те дают психологический сбой. Здесь собрался не лучший генофонд нации: все те, у кого ритмично возбужденное сердце, кого в условиях, сдерживающих бурный всплеск развития родной экономики, надоумило заложить то последнее, чем он обладал до сих пор бесспорно – свое здоровье. И всего-то в обмен на мыльное лидерство среди прочей серой неприхотливой массы, в среде опостылевшей социалистической уравниловки. Если бы сложившиеся обстоятельства обязывали просто дышать или перемещаться в пространстве, тогда бы полностью отпала необходимость в освещении данных событий. Обстоятельства достоинства и чести вынуждали не только продолжать заданный предшественниками ритм, но и рвать с опережением, со свойственной времени самоотрешающей эйфорией.
Единственным наслаждением, скорее заветным желанием, оставалось растянуться после шести часов дневных пыток в бараке резервации на жестком одноместном топчане, потягивая отдающий далекой ностальгией, охлажденный до зубовного скрежета приятно вяжущий смородиновый морс. В атмосфере, контрастно противоположной твоей природе, завершался процесс, начатый задолго до тебя, но который «кровь из носа» обязан был подтвердить авторитет родной державы именно этой, последней плановой вахтой. Всего через три месяца, исчерпав срок заключенного контракта, с пуском первой очереди грузового терминала, ждали два первых судна с грузами, так нужными для отправного толчка народной власти новой демократической республики. Классическое «быть или не быть» и здесь, в далеких от дома, пожирающих море песках, подтверждало аксиому безусловности.
Всего лишь некоторое послабление в атмосфере преисподней ожидалось с приходом сезонных дождей. Однако в тот год безжалостная природа загнала в угол даже повидавших всякого и обосновавшихся здесь на века. Свой блеклый выцветший холст, поиграв воображением, небо лишь слегка припудрило изреженными облаками, едва ли дополнив колорита в натюрморт пустыни. Под грустные взгляды ожидавших спасения пушинки-облака эстетически умилили взор. Они растворились летучей дымкой, не успев окропить безнадежно умирающие клочки колючки, разбросанной по пологим склонам барханов.
Вездеход «УАЗик» военного образца, сильно порыжевший от пыли и солнца, сновал между сооружениями строящегося терминала, надрываясь раскаленным двигателем, оперативно по мелочи доставляя все, чего требовал бесперебойный трудовой процесс. Временный городок, где обосновались строители, в шутку прозвали «резервацией», и в действительности – это было отгороженное от «живых» песков скорее местнической особенностью, чем суровой необходимостью, поселение из нескольких белых вагончиков, приспособленных под окультуренное обиталище нескольких десятков квалифицированных рабочих. За спиной, сколько охватывал взор, раскинулась дышащая раскаленной сковородой безжизненная пустыня. Впереди, на небольшом удалении от «резервации», мерной чередой прибоя терялись в песке воды Красного моря. Вода манила призрачным спасением – в этом убеждались после первых ожогов. Да и разве можно насладиться прохладой, окунувшись в горячую горько-соленую жидкость? Продукты закупались здесь же, на побережье, в двух милях отсюда, на местном рынке. Трудно представить, что еще несколько недель назад нагромождение томящегося на солнечной сковороде провианта виделось отвалом ненужных потребностей. Когда вопрос жизни становится острее, неустоявшееся мнение быстро сдает старые позиции.
Рои назойливых мук и каких-то алчных летучих тварей успевали урвать свое на торговых рядах, расположившихся прямо на песке под разномастными балаганчиками. – они управлялись со всем, что излучало запахи подобия съестного. Они яростно кидались к малейшему расчесу на экзотической здесь твоей белой коже. Страшное слово «лепра» плавилось живым воплощением на некотором удалении под безжалостным солнцем. Разлагающееся мясо копошащихся бугорков ограничилось невидимой магической чертой, которая непонятной силой сдерживала их на определенном удалении от рынка. На несчастных перестали обращать внимание – с этим смирились, но проклятая жара выжимала жизненные соки и из здорового тела.
Шофер-экспедитор, сухонький, сморщенный лицом, молчун Василий Никанорович, пятидесяти девяти лет от роду, крутил баранку «УАЗика», считай, третью вахту. В легких дырчатых туфлях, белых, затертых на коленях и заднице льняных брюках, в вылинявшей, некогда голубой рубашке с длинным рукавом, Никанорович молодцевато, где-то ухарски, восседал на треснувшем дерматине горячего сиденья. Он приехал на подмену, с условием на одну вахту, взамен заболевшего лихорадкой послеармейского пацана, да так и застрял, не пытаясь что-то изменить в своей нелегкой доле.
«Сколько ему осталось? – говорили за спиной, – А туда же, вцепился мертвой хваткой в длинный рубль».
Смуглый, похожий на поджарого сверчка, Никанорович смахивал на инородца, но в рыночной сутолоке, среди иссиня-черных аборигенов, все же отличался приветным отливом кожи. На фоне молодого рабочего люда его почтительный возраст все же вызывал восхищение: он из всех был более стоек к трудностям, никогда, как большинство, не спешил окунуться в холод вагончика. Никто никогда не слышал от него обычного здесь матерного брюзжания по поводу климатических крайностей. И он оставался до такой степени естественным, будто был выкормлен матерью в этой забытой богом пустыне. «Никанорыч, слетай…» – и он летел без противоречий и претензий, если можно было назвать полетом те козлиные прыжки на неровностях вязкой песчаной дороги рыжего от пыли, его раскаленного чихающего «скакуна».
Стальные колонны причальной линии со временем дополнялись бетонной причальной стенкой, ниспадающей отвесно к самой воде. В приливную фазу она наполовину уходила под воду. В это благодатное время великое множество ярко расцвеченных голодных рыбешек оголтело устремлялось к сгинувшим на жаре моллюскам. В течение некоторого времени продолжалась ненасытная вакханалия – до тех пор, пока приливное течение не умеривало свой стремительный поток. Потом вдруг кто-то неведомый режиссировал новый сценарий: всю пестроту слизывало, как языком, и из небесно-прозрачной глубины наползали серые алчные головы пожирателей этого живого калейдоскопа. Единичные туземные рабочие, каким-то хитрым образом не занятые на работах, совершали вожделенное для всех рыбаков таинство с насаживанием наживки «в подол». Все видели, как что-то обычное, внешне похожее на традиционного живца, шлепало в воду. Мгновенно из толщи синевы выворачивала зубастая «щучья» морда, заглатывала наживку, и в следующий момент начиналась борьба за отвоевывание пространства, где почти всегда побеждал человек. Обессиленный, сдавшийся, с виду безжизненный приличный чурбак рыбины подхватывался длинным сачком на высоту причала. Последний бросок рыбины уже наверху открывал сохранившуюся мощь этого существа. Чурбак тут же, на месте, ловко потрошился – содержимое летело вниз. Там, сквозь призму воды, откуда ни возьмись, коварно поигрывая в толще широкими плавниками, появлялись легко узнаваемые черные силуэты акул. Содержимое выпотрошенной рыбы заглатывалось одним из сородичей единым махом, резанув на вывороте гладь залива костистым клином плавника – остальным оставалось процедить сквозь выразительные жаберные щели искусительную сукровицу, беспорядочно суетясь и рассеивая пустую кровавую муть. Подобный сценарий назавтра повторялся с точностью до минут, только туземец мог быть другим. В одинаковой смуглости, со стандартной раболепской мимикой, в одинаковых марлевых обмотках – без пристрастия с трудом удавалось найти какое-то различие между ловцами. Но главная суть вовсе не в этом.
