Их фригиец иль афр из недр добыли.
Он писал о торговых рядах на Марсовом поле, «где Рим золотой выставил клады свои», где бродит пресыщенный патриций,
Вещь себе сверху велит кости блестящей достать.
И, черепаший диван измерив четырежды, с грустью
Скажет: «Лимонный мой стол будет побольше, вот жаль!»
Бронзу увидит, нюхнет: Коринфа ли запах у вазы;
И Поликлета вещей он не одобрить готов...
Нет, какие там странствия — жить стоило только в Риме! Изгнанника ожидали забвенье и скорая гибель, как это было с Овидием, угасшим «в глуши Молдавии печальной», как было с самим Марциалом, который укрылся на склоне лет в родной Испании и умер спустя четыре года, прожитые в неизбывной тоске по Риму.
Настоящие римляне не путешествовали, они ездили в служебные командировки и по коммерческим делам или на лечебные воды в Байи. Страбон чуть не
полжизни провел в неторопливых обстоятельных экскурсиях по окраинам империи, но этот римский географ был по рождению черноморским греком, а кто же в те времена не знал, что страсть к бродяжничеству у грека в крови, в этом смысле все они были потомками Одиссея.
Впрочем, и Страбон ездил не дальше Евфрата и нильских порогов, подолгу останавливаясь то в египетской Александрии, то в Антиохии.
Римлянам и в голову не приходило «открывать мир», они просто его осваивали, приспосабливали к своим нуждам.
За пределы цивилизованного мира, за самые дальние рубежи, очерченные с таким меланхолическим изяществом в послании Катулла, попадали разве что купцы да странствующие актеры, из которых иные добирались до торговых факторий в Индии и Бирме, да еще, пожалуй, солдаты.
При раскопках города Дура-Европос на Евфрате найден был римский щит, обычный пехотный scutum — полуцилиндр из воловьей кожи, набитой на деревянную основу. Необычной оказалась поверхность щита, на которой его владелец начертил пути своих походов, аккуратно разметив этапы и расстояния (в римских милях) от Византии к устью Дуная, далее к Ольвии и в Крым, оттуда морем в Трапезунд и многодневным маршем в армянскую Артаксату. Внизу щита он нарисовал синее море с кораблями и реки — синими извилистыми линиями. Получилось нечто вроде карты, где недоставало только последнего маршрута — из Армении на Евфрат.
И здесь, на развалинах Дура-Европос, выросшего некогда на оживленном караванном пути в трехстах римских милях по прямой от Антиохии, нам пора остановиться и спросить себя: кто есть путешественник? Как определить этот род деятельности или, может быть, категорию людей, которых, по-видимому, не существовало в древнем римском обществе и которыми так гордилась европейская цивилизация? Чехов сказал, что «один Пржевальский и один Стэнли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг». Он говорил о духе исследования, что заставляет совершать подвиги во имя родины и науки, то есть о понятиях, если и не чуждых Древнему Риму, то употреблявшихся там в каком-то ином, не теперешнем значении.
Римские ученые с их манерой рассуждать не без иронии обо всем понемногу могли вычислить длину земной окружности и тут же ввернуть анекдот о людях с песьими головами или носом посреди живота. Их «Географии» и «Всеобщие истории» были составлены по правилам литературного красноречия, а материалом служило все, что занимательно. Страбон упрекал коллег в склонности смешивать «исторический» и «мифический» жанры и одобрял авторов, сознательно вплетающих мифы в свои трактаты. Эта покладистая наука вовсе не требовала, чтобы во имя ее совершались подвиги.
Но римлянам тоже была знакома власть этого духа. И тут должна возникнуть перед нами колоритнейшая фигура Кая Плиния Секунда Старшего. Он начал службу в римской кавалерии, воевал против германцев у берегов Северного моря, впоследствии занимал весьма высокий пост прокуратора в Испании и в Нарбоннской Галлии и все эти годы, а также последующие, проводил за чтением целые дни и большую часть ночей, читал в дороге, и за обедом, и на прогулке, и даже в бане, и, конечно, в постели. Если он не читал, так слушал чтение раба-секретаря или диктовал ему, а не то усаживался писать. Он был автором многих сочинений; до нашего времени сохранилась тридцатисемитомная «Естественная История». Затевая этот труд, он прочел две тысячи книг, сделал из них двадцать тысяч выписок и любил повторять, что нет такой скверной книги, из которой нельзя извлечь хоть крупицу пользы.
В 79 году нашей эры он командовал Мизенской эскадрой, стоявшей в Неаполитанском заливе. Когда 24 августа началось извержение Везувия, погубившее Помпеи, Геркуланум и десятки окрестных селений, Плиний отправил туда спасательные отряды, после чего отдал приказ капитану флагманского корабля следовать к месту катастрофы. Он полагал, что столь грандиозное явление природы следует рассмотреть и описать во всех подробностях. Рев Везувия был слышен за двадцать километров, у мыса Мизена. Над берегом и заливом колыхалась завеса вулканического пепла.
В полдень стало вдруг темно, как осенней ночью или, по словам очевидца, как в комнате без окон, где погашен свет. В эту кромешную тьму, пробиваемую длинными змеевидными молниями, ушел корабль с командиром эскадры на борту. И не вернулся...
Не правда ли, неожиданный поступок для администратора и важного военного чиновника? Но именно этот поступок закрепил за Плинием на девятнадцать веков вперед единственный в своем роде титул «первой жертвы научной любознательности».
Кай Плиний Секунд Старший предпочитал исследовать мир, не покидая своей библиотеки. И все же его стоило помянуть в этом рассказе о римских путешествиях, потому что поступок (или, может быть, подвиг?), увенчавший его жизнь, вносит существенную поправку в традиционные представления о характере римлян. Пусть немногим из них были доступны чистые радости исследований — этого достаточно, чтобы в несимпатичном обществе работорговцев, бюрократов и стяжателей открылся как бы некий просвет. И мы уже готовы допустить, что, вероятно, иного римского купца вела в океан не одна жажда прибыли. Что Юлий Матерн сопровождал в Сахару вождя гарамантов не только по долгу службы. Что безымянный римский всадник искал месторождения янтаря, но также и путь в неведомые земли. И допустив такую не подтверждаемую научными данными мысль, мы не слишком удивимся, узнав, что даже Марциал, этот римлянин с головы до пят, циничный остроумец, неисправимый горожанин, написал однажды несколько строк, словно обращенных ко всем путешественникам прошлого и будущего:
Вот и все! Посмотри: уже взволнован
Капитан и бранит отставших. Ветер
Добрый, гавань открыта... О, прощай же!
Дожидаться тебя корабль не будет.
Ю. Полев
Рассказ об одном острове
Весна в том году в Карелии была сумасшедшей. Она явилась раньше всех сроков, тут же вызвала к себе грачей и скворцов, собралась было встречать жаворонков, но почему-то раздумала и уступила место еще живой и нестерпимо злой напоследок зиме.
В середине апреля начался крутой, пронзительный февраль — с поземками и метелями. И долго под ледяным, тяжелым от снега ветром жались в озябшие кучки опрометчивые грачи и скворцы...
Лед на озере лежал крепко, хотя и прошли давно все календарные сроки даже самых поздних разводьев. Давно снизу билась о лед весенняя щука, давно искала путь на вольную воду серебряная нерестовая плотва, но зима никак не желала отпускать озера, хорошо зная, что именно здесь, в глубокой воде, и таится: та великая сила, которая рождает и грозы, и ливни, и шквальные ветры, и снеговые тучи.
Но вода все-таки победила. Однажды лед тяжело вздохнул, приподнялся, да так и остался приподнятым, не успев сделать последний выдох. И тут же на вздувшийся лед упала не по-весеннему сухая жара.
Жара пекла и жгла все вокруг. По полям, по выкосам, под березами и елями на глазах горели последние островки снега — снег испарялся, дымился чадящим дымом, оставляя после себя чуть влажное пятно примятой за зиму прошлогодней травы, опавшего листа и бледно-зеленого, малокровного мха. Жара тут же кидалась на это влажное пятно, и от невиданной по весне жары: сворачивался в трубку прошлогодний лист, и порохом трещала сухая трава.
Вчера еще литой, белый от морозной сухости лед вдруг посинел, опустился глубоко в воду, набух, а через день по всему озеру нельзя было сыскать и пластиночки льда, намороженного за долгую суровую зиму.
Жара, как и все этой весной, жила недолго. Она смешала все птичьи календари, вызвала разом все пернатые стаи, а затем за полчаса обернулась снежным северо-востоком.
