Первым я почему-то всегда вспоминал Северо-Запад — сырой и тяжелый ветер, ветер беспутный, неверный, как гнилая, набухшая от холодной воды лодка. Такая лодка качалась, плыла и тонула одновременно. Северо-Запад, как отжившая век рыбацкая посудина, всегда оставлял после себя чувство обреченности, чувство, которое испытывает человек, потерявший вконец силы среди волн вдали от берега.
Северо-Запад был ветром теплого Гольфстрима и ледяных айсбергов одновременно. Он рождался где-то совсем неподалеку от нас, и, казалось бы, эта близость должна была сделать его добрым, желанным; но мне верится, что родным этот ветер никогда не был ни скалам, ни озеру, ни моему острову.
...Юго-Запад был ветром распаренных болот и сырого, горячего торфа, только что сложенного на краю торфяной канавы. Казалось, что среди лесов и болот Полесья, откуда приходил Юго-Запад, кто-то очень большой взял и истопил огромную деревенскую баню. В такой бане от жара трещали стены и гнулось в окне стекло. Жаром в бане каждую минуту вышибало дверь — и тогда к нам на озеро и приходил, как из душной парной, едкий сырой жар.
Правда, этот жар успевал по пути немного остыть, но все-таки добирался сюда, до острова, и всякий раз именно здесь опрокидывал ушаты парного дождя. Такой дождь напоминал воду неглубоких стоячих водоемов и подсыхающих болот. На улице было жарко и душно так, что в короткие перерывы между дождями потели окна домов, но не изнутри, как в стужу, а снаружи, будто в самом доме поставили очень мощный холодильник.
Юго-Запад не оставлял после себя ничего, кроме желания встать, последний раз вытереть со лба липкий пот, скинуть пропитанную дождем и потом, просолившуюся одежду, а потом через жар и духоту все-таки добежать до той самой бани и зло и навсегда захлопнуть ее дверь.
Правда, тепло и дожди любил лес — и наверное, именно поэтому юго-западный ветер всегда был ветром грибов, ягод и множества отчаянных комаров. Тепло вместе с дождем парило землю — вот в такой банный пар и шли настоящими колдовскими кольцами, кольцо за кольцом, чуть ли не находя друг на друга, и красноголовики, и маслята, и боровики.
...Мне очень верилось, что Юго-Восток приходил к нам именно из Астрахани. Временами он был таким же сухим и теплым, как ветры бахчи, и таким же ароматным и сочным, как зрелая мякоть сахарного арбуза.
Если бы ко мне на остров приходил именно такой ветер... Но по дороге из Астрахани Юго-Восток успевал потерять голоса сытых отар и гулкие удары громадных рыб, успевал забыть аромат среднего юга, и чаще только мое воображение да яркая память Волги от Волгограда до Каспия, память южного солнца и поющих под ногами песков еще как-то помогали пережить сухой, пронзительный зной с юго-востока, который у нас попросту называется сушью.
Когда я совсем уставал от только что перечисленных ветров и с надеждой всматривался в волны и облака, чтобы предугадать хоть малое изменение погоды в лучшую сторону, на остров обычно и сваливался еще один неугомонный поток — крутой неуемной волной дождя и ветра являлся к нам Северо-Восток.
Всегда, когда начинался Северо-Восток, я проводил по карте прямую линию от своего дома навстречу холодному ветру Арктики и долго шел вслед за этой воображаемой линией, повторяя знакомые имена: Онега, Двина, Мезень... Все это были близкие, соседние и очень родные моему дому и моему озеру места. Но вот моя воображаемая дорога перебиралась на правый берег Мезени, и через узкую полоску тундры я видел, как холодно посвечивает Карское море. Где-то там, откуда пришел Северо-Восток, была вечная зима, там по морю круглый год плавали льдины, а вместо щепок и обломков тростника волны выбрасывали на закоченевший берег осколки айсбергов.
Не знаю почему, но Северо-Восток казался мне страшнее всех других ветров... Может быть, потому, что еще с весны осталась у меня неприятная память о снежном шквале, о птицах, что дрогли у меня на огороде, об окнах, залепленных снегом, и дверях, прижатых снаружи сырыми, неподатливыми сугробами. Эти сугробы лежали на крыльце чуть ли не до конца мая, и принес их именно Северо-Восток.
Наверное, рыбы в нашем озере тоже как-то по-своему разбирались во всех ветрах. Они не пугались Запада, приветливо встречали Юг, но Востока и Севера упорно боялись. Здесь и оправдывалась старая рыбацкая поговорка-присказка: «С востока ветер — рыба из сети». Правда, в эту присказку вместо «востока» можно было вставить и другие слова: «с севера ветер», «с юга ветер», «с запада ветер»... — но только Восток действительно оставлял рыбака без улова.
На этот раз я еле усмотрел за волнами непогоды короткий поворот ветра. А ровно через пять часов тучи начали уставать, кружиться на месте, кружиться все медленней и медленней, как колесо тяжелой карусели, подбирая растрепавшиеся очесы и лохмотья дождя.
Наконец карусель остановилась, сжались от холода облака, улеглись волны, упала на воду мелкая неподвижная рябь, потом рябь потемнела. Закат опустился на воду тихим малиновым пятном, и тут же к этому пятну-закату потянулись седые полосы ночного тумана.
Что станет с туманом? Чем опустится он на землю? Холодной крупной росой, от которой будет жечь морозом ладонь и ломить пальцы? Или инеем?
...Туман затягивает, убирает совсем воду, прячет закат. Туман ползет, топит берега, кусты, добирается до моего забора. И вот я сам уже в тумане. Я протягиваю дальше в туман руку, и мне кажется, а скорее — хочется верить, что мою руку уже покалывают тоненькие ледяные иголочки инея.
А утром я долго не верю сам себе, не верю, что дорога через весну и лето так быстро окончилась, что теперь можно немного посидеть у окна, посмотреть на густой иней и вспомнить все, что было в этом году до сегодняшнего дня.
Анатолий Онегов
Карелия, село Намоево
В наши дни на африканской сцене можно увидеть произведения искусства, между которыми века. — Мы рассказываем о двух из них — Оригинальном прочтении шекспировского «Макбета» и древнем магическом танце племени батеке.
Наверное, это одна из самых необычных постановок «Макбета» за все без малого четыреста лет сценической жизни этой трагедии.
Стук африканских барабанов, зулусские одеяния, зулусские щиты и копья, зулусские имена... Вместо леди Макбет — Камандсела. Не Дункан, а Дангана, не Малькольм, а Макиване. И сам Макбет, которого играет режиссер-постановщик Велком Мсоми, носит зулусское имя Мабата.
Короче говоря, «Макбет», приспособленный к духу и традициям зулусского народа. Конечно, «Макбет» Шекспира — о борьбе за власть в Шотландии XI века. Но не только! Иначе иным, далеким народам он не был бы так близок и так необходим. Даже события, положенные Шекспиром в основу «Макбета», во многом сходны с событиями в стране зулусов, происходившими, правда, позднее, а потому остающимися еще более живыми в народной памяти. Это и борьба за верховную власть, которая велась столетие назад, это и судьба короля Чаки, убитого полтора века назад собственными братьями.
За двенадцать лет — с 1816 по 1828 год — король Чака объединил множество племен и народов, и подвластная ему территория выросла со 100 квадратных миль до 200 тысяч, а войско его — с 500 воинов до 50 тысяч. К тому дню 1828 года, когда Чака был убит братьями, власть и влияние зулусов распространялись на всю территорию современного Наталя, половину нынешнего Трансвааля и Оранжевого Свободного государства, обширные районы Мозамбика и Капской провинции. Зулусские отряды доходили к северу даже до района Великих африканских озер.
Не менее драматичны и ярки времена короля Кетчвайо. При нем в 1879 году зулусы уничтожили вторгшиеся на их земли английские войска — 1300 солдат и офицеров. В Англии это поражение стало одной из причин падения кабинета Дизраэли.
Во Франции оно нанесло сокрушительный удар поднявшейся было партии бонапартистов: дело в том, что в английском отряде погиб сын Наполеона Третьего, который отправился в Южную Африку на поиски ратной славы.
Свергнутый Дизраэли говорил о зулусах: «Что за могучий народ — он убивает наших генералов, обращает наших епископов в свою веру и пишет «конец» на истории французской династии!»
Все эти события волнуют зулусов до сих пор. Да и не только зулусов — всех африканцев: на другом конце континента, в Сенегале, крупнейший поэт Африки Леопольд Сенгор написал поэму «Чака». Иными словами, история зулусов — часть общечеловеческой истории.
В мозаике истории мира нет лишних камушков — точно так же как в истории мирового искусства нет «лишних» национальных искусств. Доказательств тому множество, но вот вам одно — от противного. Правительство Южно-Африканской Республики, под властью которого зулусы живут в наши дни, в области культурной жизни проводит одну уничижительную линию — разные расы не имеют друг с другом ничего общего, их жизнь и искусство обособлены. Жесткая линия, логично вытекающая из общей политической системы апартеида.
