— Молодец, Проныра, — невольно вырвалось у меня.
Вдруг внезапно я вспомнил, что Калита живет у священника Серебкова, на квартиру которого предполагается налет. И мне сделалось смешно. Представил себе физиономию своего нача.
На другой день я к 10 вечера собрал в Управлении Захарова, Радинского, Ковальчука и еще трех агентов и мы вышли. Как Радинский ни допытывался, но от меня ничего не узнал.
Ночь была светлая, и луна, разлегшись на небесной синеве, светила ярче фонарей, скупо расставленных на нашей дороге.
Подошли к дому Серебкова, постучали. Долго не хотели отворять, боялись. Но потом, когда мы к двери вызвали Калиту и он подтвердил, что действительно это голоса его сотрудников, Серебков открыл дверь. Мы вошли всей гурьбой. Калита смотрел на нас растерянно.
— Товарищи, в чем дело? Товарищ Радинский?
— Пусть он об'яснит, — указал Радинский на меня.
— Товарищ начальник, сегодня в два часа ночи на вашу квартиру будет налет. Мы устроим засаду и налетчики будут пойманы.
— Как же, а ведь один арестован… Или другие уже?
— Оказывается, я напрасно того задержал, налетчики другие. Вот что, товарищ Радинский и Ковальчук, будьте на дворе. Как только они вломятся в квартиру, вы сразу их сзади.
Радинскому не понравилось мое предложение. Но отказаться было бы неудобно и волей-неволей ему пришлось это сделать.
Вскоре в доме священника потухли огни, Калита сидел в своей комнате с Захаровым, сам не хотел оставаться. Я с агентами в передней у двери. Просидели довольно долго. Посмотрел на часы. Фосфористые цифры на руке показывали без пяти два.
Я, кажется, задремал и мне послышался настойчивый сверлящий стук. Очнулся. Было слышно тихое взвизгивание пилки. Пилят дверь, замок снимут.
— Не спите?
— Нет.
— Тише!
В дверь вползло что-то блестящее и медленно описало квадрат. Просунулась рука, из которой выползло пять пальцев, у ногтя сворачивающихся налево, нащупала ключ, щелк, еще раз. Потом пошарила еще по двери и, не найдя больше никаких запоров, тихо толкнула дверь. Показалась голова, и за ней вторая. Тихо на ципочках вошли.
Мы, будучи за корзинами, спокойно лежали и наблюдали за каждым их движением. Они закрыли дверь за собой и направились в комнату. Я толкнул своих ребят и мы выскочили из засады.
— Руки вверх!
А один агент прямо бросился на Колачева. Короткий, сухой треск, и смельчак упал вниз лицом, как-будто кто-то его сзади толкнул. При помощи подоспевшего Захарова и Ковальчука мы Колачева и Семененко связали, забрали наган. На нагане был № 1479—16-го года. Из своей комнаты вышел Калита и благодарил нас. Когда мы выходили, то увидели на улице прохаживавшегося Радинского.
— Где же вы были?
— Я? Должен же быть кто-нибудь на улице?
Из квартиры Серебкова я с Захаровым отправился в ДОПР. Разбудил начдопра и вместе с ним — в комнату тут же квартировавшего Ефременко.
— Здравствуйте, товарищ Ефременко! Как делишки? Случайно вы не покажете нам ваш наганчик? — и перед его изумленным, растерянным лицом я положил его наган.
Ефременко прямо из своей комнаты — на этаж выше, в другую комнату, похуже немного.
Из показаний его выяснилось, что кое-кто из конвойной стражи, стоявшей на часах у ворот ДОПР'а был тоже замешан в это дело, — и все они сели.
Ванька-Зубик был задержан в губернском городе и у него нашли енотовую шубу. А каракулевый сак, как в воду канул.
Через два дня раненый агент скончался в больнице. На похоронах был весь штат милиции и розыска, а последнее слово говорил Калита.
И было обидно, что именно он.
С тех пор, как индейцы племени Живаро, открытые в 90-х годах исследователем Уп-де-Граффом, заставили несчастного ученого против воли участвовать в их экспедиции за черепами, нога белого человека более не вступала в чащи Центрального Эквадора.
Только лишь в 1926 году американским путешественником Г. М. Диотта была вновь снаряжена к берегам Амазонки экспедиция.
И вот с отважным ученым приключилась весьма обыкновенная в южно американских тропиках история: полуцивилизованные проводники индейцы бросили его на произвол судьбы в чаще девственного леса и один, как перст, без компаса, без оружия, без еды остался Диотт в дремучих зарослях. Он долго пытался найти дорогу, но тщетно, и счел себя обреченным. Ему было отлично известно, что близживущие племена — охотники за черепами. Снятый вместе с кожей лица скальп они бальзамируют особым способом так, чтобы получилась голова величиной с большой яффский апельсин. Эти «апельсины» — драгоценнейшее украшение вождя.
«Много дней, — вспоминает Диотт, — я питался теми кореньями, какие мог выковырять руками. Я добрел до какой-то реки и без сил упал на берегу. Без единой мысли, как автомат, сидел я и ждал, не проплывет ли мимо меня пирога с туземцами. Вдруг страшный рев раздался за спиной. Я вскочил. Из темноты сплошного леса шла толпа индейцев; они были вооружены копьями и сарбаканами, этим оружием первобытного человека, и потрясали ими над головой. Они издавали свой военный клич и двигались прямо на меня с намерениями отнюдь не двусмысленными. Но после девятидневного голода во мне для сопротивления не оставалось ни капли силы. И я просто сидел, ожидая, что будет, На мгновенье блеснула мысль — спастись бегством. Но сразу же я понял: не успею двинуться, как в мгновенье меня настигнет ядовитый наконечник копья. А если же дружески протяну руки и пойду им навстречу, то простым и опасливым: дикарям взбредет еще в голову, что это новая какая-то, неизвестная им наступательная тактика страшного белого человека, и тогда уж ядовитое копье засядет у меня между ребер.
Молниеносно взвесив все последствия, я почел за благо просто оставаться на месте тихо и неподвижно.
Когда враги приблизились, я приложил одну руку к губам, другую ко впалому животу. Затем я опустил голову на грудь, в знак того, что голоден и устал.
Ночью а шалаше не тепло — и над огнем вытягивались ноги.
Повидимому, индейцы никогда не видали такого странно-смиренного жеста со стороны белого пришельца. Они удалились в лес и стали совещаться. Через несколько минут они снова появились; один из них приблизился и подал мне банан. Я дал ему взамен старый носовой платок защитного цвета, который он с видимой радостью и принял. Так рассеялись враждебные намерения дикарей и завязались между нами первые узы дружбы. Затем вся орава дала мне знаками понять, что они завтра возвратятся сюда, и мирно исчезли в лесу. Какое неожиданное счастье!»
Диотт вновь остался один на прибрежном песке. Еще ночь, проведенная под тропическим небом; а на утро честно возвратились индейцы. На этот раз они несли с собой много всяческой еды. Накормив чужестранца, они знаками велели ему следовать за собой. Пришлось долго карабкаться по кручам, сквозь густые заросли молодняка. Истощенный, измученный Диотт еле плелся. Но муки его пришли к концу, когда перед глазами открылась лесная поляна, на опушке которой стояла высокая, овальная хижина.
«Я не думал ни минуты, — пишет Диотт, — о том, какая судьба ждет меня у этих дикарей. Пусть будет, что будет: Одна лишь мысль владела мной, — это снова спать под крышей. Под крышей после десятидневной ночевки на открытом воздухе, после того, как тропические ливни, без конца и края низвергавшиеся на мое несчастное тело, превратили его в губку.»
Но ничего страшного не последовало. Белого человека, который никого не трогал, приняли гостеприимно. Его уложили в хижине вождя Куашу, отличавшейся от других таких же хижин большими размерами. Спать пришлось на чем-то вроде кровати. Это был досчатый помост на высоких подставках; снизу разводился на ночь огонь — ночью в шалаше не тепло — и над огнем вытягивались ноги. На самой середине хижины стоял огромный глиняный сосуд с «нижаманхи», особым пивом из корня «йюки», — которое в невероятных количествах поглощалось всеми индейцами, без различия пола и возраста.
Вождь Куашу.
По случаю возвращения домой из похода вождь созвал соплеменников на пир, протрубив в рог; тем же трубным звуком созывается и народное собрание. Явились мужчины и женщины, украшенные перьями из крыльев жуков и стеклянных бус. Перья, в виде круглых разноцветных комочков-пушков висели у мужчин из ушей, а у женщин и из отверстий в губах. Волосы девушек и женщин были распущены по плечам, а у мужчин заплетены в косы и перевиты цветными волокнами. У некоторых Диотт заметил татуировку.
Впоследствии гостеприимные туземцы дали Диотту проводников, а с ними он случайно наткнулся и на свою экспедицию, в которой считали его погибшим.
