— О чём вы говорили? — спросил я, когда она вернулась.
— Представилась, сказала, что мы с тобой его любим, попросила подписать пластинку… — Она была взволнована не меньше, чем я.
По окончании концерта композитора долго не отпускали со сцены. Не у одних нас было восторженно на душе. И ещё: тогда я вполне явно ощутил — его Музыка объединяет людей. Были в тот вечер великие моменты, когда весь зал жил одним сердцем.
В фойе мы выходили последними, и вдруг у дверей артистической комнаты встретились с ним. Захотелось выразить ему нашу радость, наш восторг, и мы подошли. Эльза Густавовна отреагировала мгновенно: «Это опять вы?» — и как бы даже прикрыла собой супруга. Но он, возбужденный, улыбающийся, уже заметил Майю и шел к нам.
— Майя Ганина, — голос у него был приятный, с легкой хрипотцой, — Майя Ганина, я вас знаю… Читал… Читал вас!
Мы стояли уже впритык друг к другу, но он как бы и ещё приблизился к Майе, пристально взирая на неё через притемненные очки.
— А вы русская, — произнес с удовольствием, и еще: — Очень русская! — Для него это было важно. — А в «Литературке» ваши статьи?
В разговоре Георгий Васильевич был необыкновенно активен, порою страстен. Он любил задавать сразу несколько вопросов, тут же на спрошенное высказывал свое мнение, а потом долго и внимательно выслушивал ответы собеседника. Никогда не прерывал и не терпел, когда прерывают его. Майя ответила, что статьи в «Литературке» её.
— Эльза! — Эльза Густавовна сдерживала поклонников, ведя с ними светскую беседу, пока Георгий Васильевич был занят нами. — Эльза, — очень громко повторил снова, — Эльза, это Майя Ганина, русская писательница. Её статьи мы читали в «Литературке». Помнишь?
— Да, да, Юрочка. Замечательные статьи! — И пожимая Майе с улыбкой руку: — Очень, очень приятно!
Майя представила меня. Георгий Васильевич задержал мою руку в своей и вместо обычного «очень приятно» кратко, но убежденно произнёс:
— Рад! — Это был ответ доброго и щедрого человека на переполнявшую мою душу радость.
Пора было уступать место и другим почитателям, уже собравшимся вокруг, но он нас не отпускал. Поинтересовался нашими родовыми корнями, искренне порадовался сибирским — Майи, столь же искренне повосторгался тем, что мы, москвичи, постоянно живем в деревне и, работая на земле, обеспечиваем себя и близких на зиму картошкой и овощами.
— Знаете, и я очень люблю жить на природе в загородном доме. Всегда, при малейшей возможности, убегаю туда. А у вас есть свой сад?
Сад мы посадили давно, к тому времени он здорово вырос. И это весьма понравилось Георгию Васильевичу. Однако пора было всё-таки и честь знать! И тут опять произошло чудо:
— Мы обязательно увидимся, — сказал он, — Эльза, дай наш телефон Майе Ганиной и Юрию Николаевичу и запиши их номер телефона.
Ему почему-то очень нравилось называть Майю по имени и фамилии. Номер телефона Эльза Густавовна записала на программке концерта, а у меня нашлась визитная карточка. Программка эта до сих пор хранится в нашем семейном архиве. Много позднее, чуть ли не в последнюю встречу, я спросил его, помнит ли он, как мы познакомились.
— Конечно, и очень хорошо!
Память у Свиридова была феноменальной, он помнил всю написанную им музыку, знал наизусть множество стихотворений, бесконечное количество песен и молитв, мог читать наизусть и прозаические тексты. Многое из прошлой жизни помнил так, как если бы это произошло вчера. Как-то сказал с присущей ему доброй улыбкой (улыбка у него была либо мудрая, либо озорная и никогда не хитрая):
— В молодости я любил поиграть в память. Устраивали такие соревнования на спор: кто кого. И я всегда выигрывал. — Помолчал и вдруг очень серьезно произнес: — Память — первое свойство гения.
Понимал ли Георгий Васильевич, что он — гений? Я твёрдо верю: понимал. Гений отличается от обыкновенного человека тем, что изначально знает: он — гений. Но никогда и ничем не возвышает себя над обыкновенными людьми.
Однажды он сказал:
— Жизненная драма Солженицына весьма наглядна и глубока. — Мы говорили с ним о личности Александра Исаевича. — И заключена в том, что он более всего в жизни хочет стать русским гением, но в глубине души ясно понимает — ему никогда не быть оным! Вся его видимая «русскость» неизменно опрокидывается в незримую нерусскость! Отсюда его двойственность, расщеплённость мироощущения… Отсюда и самоупоение собой. Мне рассказывал человек, которому я вполне доверяю, как к смертельно больному Твардовскому приходил со своей рукописью Солженицын. Александр Трифонович уже плохо говорил, быстро утомлялся. А он даёт ему рукопись на «прочтение». «Я не смогу тебе высказать своё мнение», — говорит, задыхаясь, Твардовский. А тот ему: «И не надо! Я бумажек нарезал: там, где понравится, — красную положи, а где нет — синюю».
Говорил Георгий Васильевич об этом с грустью. Твардовского-поэта ценил высоко, глубоко переживал его жизненную драму. И ещё задумчиво произнес:
— Как-то, провожая до дверей своего кабинета в «Новом мире» Солженицына, Твардовский сказал ему вслед восторженно: «Гений! — а потом, задумчиво: — Зла…».
— Георгий Васильевич, — спросил я его однажды, — как же так могло получиться, что вы первым встречным из почитающих вас мало того что дали свой домашний телефон, но еще и пригласили к себе в дом?
— Юрий Николаевич, дорогой, — этот эпитет он любил употреблять в общении, — Майя Ганина и вы — не первые встречные! Если мне не изменяет память, подойдя ко мне, Майя Анатольевна назвала свою фамилию. Тут же в голове моей сработала кнопочка: я же читал её статьи!.. Потом она сказала: «Георгий Васильевич, мы с мужем, писателем Сбитневым Юрием Николаевичем, очень любим вас! — Память ему не изменяла, так и говорила Майя. Он продолжал: — Сработала вторая кнопочка: представилась сама и представляет своего мужа с именем, отчеством, фамилией, да ещё и делом, которому он служит! В этом, дорогой мой, очень многое заключено. А главное, она сказала: „Любим вас“! Не „творчество“, „не музыку“ — „вас“! И это было сказано так, как в последней заповеди. В последней и оказавшейся самой неисполнимой для людей: „Любите друг друга, как я вас любил!..“.
Он помнил всё! И это, в который уже раз, поразило меня.
Новый, 1986 год мы встречали в Москве. Запраздновались до пятого числа и решили ехать в деревню шестого, дабы Рождество встретить на воле. А пятого вечером в нашей квартире раздался звонок. Я поднял трубку. Голос был женский, незнакомый:
— Юрий Николаевич?
— Да.
— Это Свиридова, Эльза Густавовна.
И далее опять совершилось чудо. Она сказала, что Георгий Васильевич очень хочет встретиться с нами, и если у нас вечер свободный, то через часик она пришлет за нами машину. Конечно, мы были свободны! Я подробно, уже шоферу, рассказал, как проехать к нам. Но к назначенному времени приехал он не один, а с нею. Мы очень тепло поздоровались, поздравив друг друга с Новым годом, с наступающим Рождеством, и я пустился в разглагольствования, что напрасно она беспокоилась, приехав за нами, что мы без труда нашли бы их дом и квартиру. Но Эльза Густавовна решительно пресекла меня, сказав просто: „Так захотел Юрий Васильевич“.
Она звала его дома Юра либо, чаще всего, Юрочка и никогда — Георгий. Он её, в разговорах, — Эльза Густавовна; всего чаще, обращаясь к ней, — Эльза, очень редко — Эля и совсем уж редко — Элинька. Это последнее, коли произносилось, — в нём звучало столько теплоты, столько нежности и любви, что некая обиходная постоянная суровость его по отношению к ней воспринималась как чудачество.
Квартира оказалась весьма скромной. Хозяин встречал нас в тесной прихожей. Весьма умело снял пальто с Майи, ловко водрузил его на вешалку и с тем же намерением обратился ко мне. Я, естественно, воспротивился, но он с добрейшей улыбкой наставительно объяснил, что хозяин обязан делать это, если уважает своего гостя. В последующем он выполнял это неукоснительно.
— Проходите и будьте как дома.
И эта обычная в таких случаях фраза была наполнена подлинным смыслом: ему действительно хотелось, чтобы нам было хорошо и свободно в общении с ним. Весь его вид располагал к этому. На нём была чистейшей белизны рубаха с распахнутым воротом, мягкая широкая домашняя куртка, безупречно выглаженные брюки и легкие туфли. Он был очень домашним, но для меня как бы и приподнятым над всем обыденным. Такое ощущение знакомо мне с раннего детства. Я очень любил своего дедушку Константина. Он всегда появлялся в нашем доме неожиданно и творил чудеса. По его повелению сыпались с потолка конфеты, из ниоткуда появлялись игрушки, самый обыкновенный ухват у печи превращался в боевого коня. Дедушка в моём детском воображении как бы находился в другом мире, парил над всем сущим.
