из рогатки расстреливал и камнями кидал. А один раз даже одного цыганёнка с пирса столкнул.
— А не боишься, что проклянут? — улыбаясь, спросил Пиноккио.
— Поначалу боялся, а после пятидесятого проклятия перестал. Согласно их проклятиям и порче, меня ещё в прошлом году должна была проказа пожрать и радикулит скрутить, и ослепнуть я должен был, ко всему этому ещё и бельма в оба глаза. Это не считая, кровавого поноса, чахотки и кучи непонятных проклятий.
— А ты смелый, Рокко, — сказал Пиноккио.
— Хватит, я всё детство боялся. То отца боялся, то цыган, то пацанов слободских, то собак бродячих, а то и полицейских. Устал уж бояться-то.
Наконец мальчики добрались до дома Пиноккио и спустили с чердака всё то, что он там прятал. Чесноку даже пришлось своровать две простыни с бельевой верёвки, чтобы хоть как-то донести товар до цыганок. Потом пацаны, взвалив добро на себя, огородами, чтобы не привлекать внимания, пошли к мельнице.
«Лишь бы Рокко не спрашивал, откуда это у меня», — думал Пиноккио.
А Рокко и не собирался ничего спрашивать, он размышлял о трёх вещах. Первая мысль: «Как бы цыганки нас не надули». Вторая мысль: «Интересно, сколько цыганки за это дадут». Третья мысль: «Что же всё это такое тяжёлое? Из железа что ли эта шерсть?». Так, размышляя каждый о своём, пацаны добрались до мельницы. Они тяжело дышали, обливались потом и озирались, ища цыганок. Вскоре те появились. Их было не меньше полдюжины.
— Так, — начал командовать Рокко, — Аграфена остаётся, остальные — десять шагов в сторону бурьяна.
— Эй, рубиновый, какой ещё бурьян? — загалдели женщины.
— Повторяю для тупых, на месте переговоров остаётся мой друг и Аграфена. Я стою в пяти шагах, вы вон там у бурьяна. Кто не понял, сейчас получит в дыню. Всё ясно?
В дыню, конечно, из женщин никто получать не хотел, и никто из них не сомневался, что получить от этого парня очень легко. Поэтому цыганки заругались, но всё-таки двинулись в сторону бурьяна. Правда, одна, самая смелая, перед тем, как взять курс на бурьян, обозвала Рокко непонятными словами и даже плюнула в его сторону.
— Ну, ты, небритая, — произнёс Рокко, вытирая рукав куртки, — ты свои верблюдячьи штучки брось, а то в следующий раз я тебе всё твоё плевальное устройство расколочу.
Таким образом, регламент торговой сессии был утверждён, и главные лица делегаций, Пиноккио и Аграфена, приступили к делу.
Уже с первых минут работы Буратино понял, что синьор ювелир Вайман на фоне синьоры Аграфены выглядит как рыбачий баркас на фоне океанского лайнера «Королева Елизавета».
Она жилила, сморкалась, вытирала несуществующие слёзы концом головного платка, обзывала Буратино сыном иудиного племени, обращалась ко всем святым и даже к Корану, призывала весь просвещенный мир в свидетели такой невиданной жадности и дважды делала вид, что уходит. Рокко, наблюдая всё это с дистанции и не имея возможности влиять на ход переговоров, ругался, краснел и психовал. А вот соплеменницы Аграфены, напротив, были абсолютно спокойны, они уселись в кружок и не спеша беседовали и курили. В общем, они вели себя совсем не так, как Рокко, но состояние Чеснока можно было охарактеризовать как послеобеденный отдых по сравнению с тем, что чувствовал Пиноккио.
Бедный Пиноккио обливался потом от жары и напряжения, дважды ему казалось, что перчатки проданы по обусловленной уже цене. Они вместе с цыганкой пересчитывали товар, и когда дело доходило до счёта денег, тут выяснялось, что денег не хватает. Оказывается, что цена, которую предлагает цыганка сейчас, после договора, гораздо ниже, чем была пять минут назад.
— Да что же это такое! — злился Буратино. — Мы же только что договорились!
— Ой, соколик, как договорились, так я тебе и плачу без обмана, — бубнила Аграфена, тоже изнывая от жары.
— Да где же без «обману», — передразнил цыганку Пиноккио, — когда мы договорились по три с половиной сольдо за пару, а ты мне платишь по два с половиной.
— Ой, и когда мы договорились по три сольдо, я не помню такого.
— По три с половиной, — поправил Буратино, — по три с половиной.
— У меня всё без обману, изумрудный, всё без обману. Как сговорились, так и плачу. Вот тебе истинный крест, — говорила Аграфена, крестясь.
Буратино возвращал деньги Аграфены, пересчитывал перчатки, складывал их рядом с собой, и торг начинался снова. Цыганка опять начинала рыдать, сморкать и упрекать мальчика в том, что на нём нет креста. Она гнусавила басом насчёт своих деток, которых у неё шестеро, и так далее и тому подобное.
Рокко ходил взад и вперёд невдалеке, глядя на Аграфену взглядом, который мог воспламенить на неё её не совсем чистую одежду. А солнце палило немилосердно, а у Буратино разболелась голова, и он стал потихоньку размякать. Мальчик устал, он хотел пить и ещё хотел, чтобы этот торг поскорее кончился. А вот Аграфена несмотря на огромные пятна в местах интенсивного потоотделения, выглядела энергичной и даже свежей, как будто и не было двух утомительных часов под палящим солнцем. Она неутомимо бубнила и бубнила о том, что женщина она честная, и Пиноккио, слушая её, стал делать одну ошибку за другой. В общем, через час Буратино подозвал к себе Рокко и объяснил ситуацию.
— Рокко, Аграфена предлагает сто девяносто два сольдо за всё.
— Отдавай, — пожалел дружка Чеснок, видя, что Пиноккио выжат, как лимон, — пускай подавится, жаба.
— Вот видишь, — забубнила цыганка, — аметистовый ты мой, и друг тебе твой советует, а он — человек дюже умный.
— Ты не дослушал, Рокко, — продолжал Буратино, — у неё нет при себе столько денег. У неё всего восемьдесят шесть сольдо. И она просит отсрочку по половине платежа на три дня.
— Пошла она в зад, — вынес вердикт Чеснок, — пусть берёт половину товара и отдаёт деньги. Остальной товар мы ей через три дня принесём.
— Ой, мудрый какой, мой, не по летам мудрый, ой, даже вижу твою дорогу, всю жизнь, как на ладони, — зло зашипела Аграфена, глядя на Рокко, — цветами усыпана, деньгами услажена, да жена у тебя будет честная, да подруга горячая. Всё как у людей. Только вот одного ты не понимаешь по малолетству своему, чем быстрее мы начнём этим товаром торговать, тем быстрее вы получите свои денежки.
— Может, отдадим?
