забываем, а что помним?
Когда Трёпка прибежала звать его на обед, он уже совсем успокоился, разобрался, ну, почти разобрался с прошлым, твёрдо отделив и загнав в тёмную глубину беспамятства пресс-камеру и кое-какие события новогодней ночи. И потому не шуганул, а ответил вполне дружелюбно:
— Иду.
И мгновенно почуяв его настроение, Трёпка не убежала, а осталась глазеть, как он убирает инструменты, вытирает руки и надевает куртку. И даже о чём-то болтала.
На дворе мороз ощутимо щиплет щёки и губы, звонко визжит под сапогами снег, а небо неожиданно яркое, голубое, и солнце не красным, а золотистым диском.
— Очунелся? — встретила его вопросом Большуха и, не дожидаясь его ответа, решила: — Вечером тебе травки заварю, а то напрочь сердце сорвёшь.
Гаор молча кивнул и сел со всеми за стол.
Разговор шёл самый житейский, о страшном госте — «зелёные петлицы» всегда страшны — не упоминали. Да и в самом-то деле, мало ли кто к хозяину приехать может, нас не коснулось, ну, так и не наше дело. Своих забот и хлопот выше маковки. А вот Орешка и пристрожить пора, вона аж руками в тятькину миску лезет, того и гляди, на себя кувыркнёт, а ты, Джадд, не лыбься, хлёбово-то с пылу с жару, обварится сынок, на тебе же и вина будет.
И Гаор словно только сейчас разглядел сидящего на коленях у Джадда малыша и удивился. Это Орешек так вырос? Ведь… ведь год всего прошёл, тогда лежало что-то маленькое, сопело да кряхтело, а сейчас… Басёна, заметив его удивление, усмехнулась:
— На чужих руках дети быстро растут.
Все рассмеялись, а Красава вздохнула. И хотя и не было у Гаора перед ней вины, что мог он для Лутошки сделал, а что разлучили их на торгах, и он вернулся, а Лутошка нет… так не его была воля, и вина не его, но он невольно опустил глаза в миску.
Этого никто тоже словно не заметил, только Большуха шлёпнула ему добавки со словами.
— Ешь давай, а то кощеем смотришься!
— Кем-кем? — вскинул он на неё глаза.
— Вечером расскажу, — отмахнулась от него Большуха. — Давайте, мужики, курите по-быстрому и на работу.
— Не балуют нас матери, — начал Тумак обычное присловье, допивая кисель и вытаскивая сигареты.
— Ох, не балуют, — подхватили остальные.
Джадд отдал Орешка Цветне: рано тому ещё дымом дышать, и закурил со всеми. Гаор доел добавку, и впрямь чего-то голод накатил, как скажи, он в одиночку на взвод полный окоп с укрытиями отрыл, и с наслаждением затянулся. Кощей, кощей… где-то он уже это слышал, ладно, вечером у Большухи выспросит.
* * *
…всё там же, всё те же, всё так же…
* * *
572 Год
Зима
4 декада
10 день
Дни настолько плотно заполнялись болью, что со счёта он сразу сбился. Хорошо ещё, что хозяин почти не показывался, вернее не задерживался. Проверял лекарства, оставлял еду и снова уходил, так что хоть здесь… Болело всё, боль туманила голову и разрывала внутренности. Сутки, а может и больше, он так и провёл в уборной, потому что его беспрерывно выворачивало наизнанку и сверху, и снизу, даже спал на полу рядом с унитазом, боясь не добежать при очередном приступе.
Нет, самые первые сутки были ещё ничего. Он после ухода хозяина добросовестно осмотрел крохотную квартиру, запоминая, где что, и прикидывая, каково ему тут будет. Одна комната на всё про всё, правда, стеллаж-ширма делит её на спальню и гостиную-кабинет. Крохотная кухня, вернее, ниша, заполненная холодильником, плитой на две конфорки, мойкой и полками с посудой. Просторная ванная с душем и ванной, уборная и там же встроенный шкаф со всем необходимым для уборки. Прихожая. Вместо кладовки большой встроенный шкаф с обилием полок, крючков и ящиков, но пустой. Для раба даже койку воткнуть некуда, так что спать придётся либо на полу, хорошо ещё, что по всей квартире паласы, либо в хозяйской постели. Само собой, вместе с хозяином. А тот требовательный и злой, ничего не простит и не упустит, сразу видно. Правда, еды оставил. Всяких пакетиков, чтобы заваривать кипятком. В кухне-то крошки завалящей не найдёшь, так всё убрано. И спать он лёг на полу. На всякий случай. Хозяин же ему не сказал ни когда придёт, ни чтоб в постели ждал.
А потом и началось.
В редкие доли просветления он что-то готовил себе, глотал таблетки, вставлял свечи… а попробуй, не проглоти и не вставь, хозяйский гнев страшнее любой боли. Прошлое вспоминать не хотелось, а о будущем и гадать нечего. Домашний раб — и этим всё сказано.
И он через боль и головокружение с привычной добросовестностью вытирал пыль, подметал, мыл ванную и уборную. Каждое утро перестилал кровать, наполнял водой и ставил на конфорку кофейник. Хозяин может заявиться в любой момент, потребовать кофе, услады в постели, да чего угодно, а что там у тебя болит… лучше, чтоб хозяин этого не знал и даже не догадывался. Раб нужен здоровым, послушным и весёлым. «Повинуйся с радостью», — это ему объяснили очень давно и заставили запомнить. Потому что ты живёшь, пока нужен хозяину.
Как-то незаметно, постепенно боль утихла. Он продолжал глотать лекарства, вставлять свечи, но спал уже не возле унитаза, а в комнате. Правда, лечь в кровать не рисковал, устраивался на полу, укрываясь своей рубашкой. Хозяин, похоже, догадался, но не рассердился, а даже сказал:
— Можешь спать в постели.
— Спасибо, хозяин, — искренне поблагодарил он.
Хозяин усмехнулся.
— Кофе варить умеешь?
— Да, хозяин.
— Ну, так свари.
— Слушаюсь хозяин.
Банку с кофе, без этикетки, но, судя по запаху, хорошим, он заметил ещё в первые сутки и потому без промедления приступил к делу.
Варить кофе в маленькой причудливой кастрюльке с капризно задранной вверх длинной ручкой и смешным названием «рукра» его выучил ещё самый первый хозяин. Кофе получался таким крепким, что его приходилось подавать в паре со стаканом холодной воды. Здесь рукры не нашлось, но кофе хороший, так что и в кофейнике получится.
Поднос и чашка для подачи на месте. Ещё бы сахар и сливки, но сахарница и банка с соответствующей надписью пусты, сливок тоже нет, так что… блюдце, чашка, стакан с холодной водой на всякий случай и… и всё. Ни бисквитов, ни коньяка, ни шоколада, ни фруктов, ну, ничего нет. А кофейник тоже только рабочий, для варки, а не для подачи.
Он
