отнёс поднос в комнату, поставил на стол. Хозяин, отпив, весело хмыкнул:
— Однако действительно умеешь. Хвалю.
— Спасибо, хозяин, — радостно ответил он.
Если после кофе хозяину захочется услады… что ж, он готов. Правда, ещё болит всё, но уже не так сильно, можно и перетерпеть. Но, к счастью, услаждать не пришлось. Выпив кофе, хозяин отдал распоряжения насчёт дальнейшего приёма лекарств и ушёл, напоследок разрешив допить кофе. Повезло.
Оставшись один, он разложил привезённые хозяином пакетики и коробочки с концентратами, допил кофе, жалко всё же, что сахара нет, и уже спокойно лёг на кровать поверх покрывала.
Успокоительно тикали часы, сипела и булькала где-то далеко в трубах вода. Боль стала совсем далёкой и слабой, почти незаметной. Всё хорошо. Хозяин не злой оказался. Голодом не морит, не бьёт, даёт отлежаться, даже на кровать разрешил лечь. Правда, и работы настоящей ещё не требовал. Ну, так и это не страшно. К чему, к чему, а к домашней работе — во всех её видах — его ещё когда приучили. Всё он знает и всё умеет. А любить или не любить рабу не положено. Делай что велено, за всё благодари и помни: могли и убить. Ты — раб, в жизни и смерти твоей волен хозяин, люби и почитай хозяина, повинуйся с радостью и… и больше ничего. Он повиновался, всегда. И старался радоваться. Очень старался. Но получалось всё хуже и хуже. А повиноваться без радости… совсем погано.
Незаметно для себя он заснул, а, проснувшись с мокрым от плача во сне лицом, что-то никак сразу не мог сообразить, где он и почему здесь оказался. Но такое и раньше с ним бывало. Прошлый хозяин, нет, позапрошлый, да, точно, тот очень сердился на это, даже бил. А в пресс-камере только смеялись. Он судорожно вздохнул, встал и побрёл в ванную умываться и вообще… жить дальше. А в голове назойливо вертелась давным-давно слышанная песенка. «День бесконечен, время не течёт. Что значит время, что такое вечность…» Хотя дальше там, в песне, было про море и радость жизни, а у него… ладно, но тоже, время не течёт, его просто нет. Что было — забудь, что будет — не думай.
Он тщательно умылся холодной водой, прогоняя остатки сна и лишние сейчас мысли, и приступил к большой уборке квартиры. Раз хозяину он в постели не нужен, значит, надо себе жизнь другой работой выслуживать. И ни о чём другом не думать. Думай, не думай… ошейник не снимается, клеймо не смывается, и надеяться тебе не на что. Даже на лёгкую смерть от руки хозяина, утилизация для всех одинакова. Знаем, наслышаны. И про газовню, и про печку. Ещё тогда, в Амроксе объяснили.
Про Амрокс он вспоминать не любил. Хотя боли давно уже нет, да и обманывать боль он тоже ещё там научился, но всё равно… и вообще, приятных воспоминаний мало. И вспоминать хорошо вместе с кем-то, в трёпе. А ему, пока Новенький не появился, и поговорить было не с кем. У Старшего на всё один приказ: что было, забудь, как не было. Другим это, конечно, в самый раз, у них до пресс-камеры совсем другая жизнь была, свободная, только он один прирождённый. А Новенький — даже родовой, так что они на равных. Правда, у Новенького хозяева не менялись, родовых не продают, но всё же и послушать есть что, и самому рассказать, а тут ещё оказалось…
Он резко выпрямился, бросив на пол щётку для мытья унитаза, и с силой ударил себя по губам. Вот тебе! Болтун, трепач! Чуть не проболтался! Об этом никому, никогда, даже про себя нельзя! Когда говорят, то проговариваются. Как Лохмач. Пока только хрипел да ругался, никто и догадаться не мог, что не або, клеймо и смотреть не стали, а заговорил и всё, сразу полезло. Вот кого жалко, интересно было бы поговорить. И знает много, и грамотный, сразу чувствуется, и… ну, не добрый, а…
Он вздохнул, оглядывая отмытую до блеска уборную. Интересно, кого вернули в камеру, а кого отправили в «печку». Жалко, если Новенького отбраковали, Старшего-то точно оставили. И Резаного наверняка, а Шестого могли и выбраковать, и кто ж тогда Шестым будет? Хотя ему самому при любом раскладе оставаться Младшим. Мальчик, Малыш, Малютка… все его так называли. А нынешний хозяин имени ему так и не дал. Интересно, почему? Или зачем? Такие ничего просто так не делают, а зачем-то и для чего-то.
Так за разными мыслями, оборванными воспоминаниями, таблетками и свечами он убрал всю квартиру, поел и поспал. Заняться больше нечем. Ни книг, ни радио, ни даже хозяйской одежды, которую можно чистить, чинить и развешивать. Просто валяться на кровати тоже не стоит.
Он ещё раз прошёлся по квартире, поправил висевшую на стене картину — пейзаж. И сразу видно, что не какое-то определённое место, а вообще. Холмы, деревья, озеро. «Сделайте мне красиво!» Да, так это называл один из его прежних хозяев. Малевал такие картинки на продажу десятками, как по шаблону. И даже его приспособил к работе: раскрашивать по контуру. Он невольно улыбнулся воспоминаниям. И называл его тот хозяин… да, Мелок, и Пастелька-Пастилка.
Он ещё раз улыбнулся, погладил раму и отошёл. И снова подумал, что нынешний хозяин так ему имени и не дал. Странный он какой-то. Не понять: злой или добрый, любит сверху или снизу, или ещё как… Ладно, как ни работать, всё лучше, чем в «печке» лежать. Тоже ещё с Амрокса помнит. Он был просто «галчонком», что из него «подстилку» будут делать, никто не догадывался, и лохматый светлобородый садовник охотно говорил с ним, когда учил полоть газоны и просеивать землю для рассады. Это потом, да, потом он узнал и на своей шкуре прочувствовал, каково это быть «домашним», «подстилкой господской». Новенький даже говорил, что в пресс-камере лучше, чем в обычной рабской, и с ним никто не спорил, все хлебнули. Так что… живи и не скули, могло быть и хуже — утешил он себя обычным рабским присловьем. А боли совсем нет, даже странно. И самое его главное всегда при нём…
… — Запомни, Малыш, только мозги не поддаются обыску. И душа.
Хозяин опять пьян, раз начал говорить о душе. Но не настолько, чтобы говорить об Огне.
— Душу сам выдаёшь, сам раскрываешь. Кто в музыке, кто в стихах, а кто… — хозяин шумно вздыхает и, расплёскивая по столу, доливает себе вина. — И ничего ты с этим не поделаешь. Ни
