Ночь наступила внезапно. Солнце исчезло, будто упало от усталости за барханом, и на землю опустилась густая тьма. О такой тьме арабы говорят: «Не отличишь черную кошку от белой».
— Надо бы нарезать веток для костра, — сказал француз.
— Вы отняли у меня нож, — возразил Халид.
— На моем месте ты поступил бы иначе?
— Нет, — ответил араб.
— Вот нож. Режь ветки.
— Этих нам хватит на час. Они горят, как солома.
Фистуа не ответил. От усталости он терял сознание. Последние съестные припасы и последняя, сбереженная с таким трудом вода... А впереди не меньше двух дней пути. Двух? Может, и трех? Кто знает?
— Впереди есть колодцы? — спросил он на всякий случай.
— Нет, — ответил Халид, складывая ветки.
Луи Фистуа уселся по-турецки, положил автомат на колени, молча бросил Халиду спички. Через минуту запылал огонь, и Луи принялся делить последнюю порцию. Он поел, напился, лотом отдал фляжку и еду заглядевшемуся на огонь пленнику.
— Спасибо, — сказал Халид, — да продлит аллах вашу жизнь.
— Молчать, — обозлился Фистуа, — спи!
— А вы?
— Я буду стеречь, чтобы ты не удрал. Халид усмехнулся.
— Вы очень устали, лейтенант. И меня вам не устеречь — вы заснете раньше, чем я. Ваше счастье, что мне некуда бежать.
— Если только замечу, что ты зашевелился, — прорычал Фистуа, — не пожалею пули. Понял?
Араб кивнул, встал на коврик и, положив тринадцать предписанных кораном поклонов, начал вечернюю молитву. Фистуа оперся на локоть и следил за ним сквозь отяжелевшие ресницы.
После молитвы, Халид лег на землю, подложив кулак под голову.
* * *
Фистуа проснулся от толчка.
— Эй, лейтенант, лейтенант! — Халид тормошил его за плечо. — Нельзя спать так крепко. Пленник может сбежать!.. Получите свой автомат. Я мог бы взять его, как взял сейчас, и даже воспользоваться им. А? Вы думаете, я бы не справился с вашей игрушкой?
Фистуа вскочил и выхватил из рук Халида автомат. Француз стоял, испуганный и пристыженный, потом разразился смехом, в котором звучало облегчение.
— Халид, — Фистуа впервые назвал араба по имени, — черт тебя побери! А если б я не понял шутки и ответил тебе из пистолета?.. Боже мой, мне так хотелось спать, что я забыл отобрать у тебя нож.
— Я хотел только показать вам, что можно спать спокойно. До рассвета, пожалуй, еще часа два. Темнота только рассеивается.
— Не знаю, смогу ли я уснуть после твоей выходки.
— А я наверняка еще посплю, — сказал араб, заворачиваясь в бурнус, — на лошади я бы от вас убежал, а пешком... Пешком ни я от вас не убегу, ни вы от меня...
Пытаясь понять скрытый смысл этих слов, Фистуа снова улегся на землю. Ночную тишину прорезал лай гиен.
«Ни я от вас, ни вы от меня», — повторял про себя Фистуа, пока снова не заснул.
* * *
Полдень застал их в пути. Они тащились через барханы и тоскливые низменности. Если бы не промелькнувший между холмами силуэт неведомого зверя, они могли бы с уверенностью сказать, что не видели ни одного живого существа. Не было ни тушканчиков, ни ящериц, ни даже пауков. «Как может жить в этой пустыне зверь? — задумался Фистуа. — Наверно, заблудился».
— Если бы найти скалу, отдохнуть в тени, — начал» он, пытаясь смочить слюной сухой, как стружка, язык. — Но скал уже не будет, мы давно ушли от гор, — продолжал он, помолчав. — Впереди только равнина.
Араб не отвечал. Фистуа казалось, что в ботинки налит расплавленный свинец. Он хотел спросить пленника, почему тот не убил его ночью, но не было сил.
К концу дня Халид, наконец, заговорил:
— Вы будете удивлены: мы идем не в Мадер-Султан.
— А куда? — содрогнулся Фистуа, почувствовав внезапный прилив энергии. — Куда, собака?
— Не знаю, — ответил Халид.
— Значит, ты заблудился?
— Это не совсем так. Я никогда не знал дороги в Мадер-Султан. Мы идем просто прямо, вперед, в пустыню.
Фистуа показалось, будто его чем-то тяжелым ударили между глаз.
— Я застрелю тебя на месте! — рявкнул он.
— Чего вы этим добьетесь? Умрете от голода и жажды. Я мог бы убить вас вчера ночью, но не убил. — Халид помолчал. — Моя смерть ничего вам не даст, и ваша ничего не даст мне. Убив вас, я не освобожу Алжир. Убив меня, вы не погасите восстания.
— Мерзавец! — прошипел Фистуа.
— Зачем ругаться? Я по-прежнему ваш пленник. И вместе со мной вы станете завтраком для гиен. Разве... разве только примете мои условия...
— Ты смеешь ставить мне условия!..
— Никаких условий, если мы погибнем. Но если мы встретим людей, то... то все будет зависеть от того, что это за люди. Если арабы или берберы, вы станете моим пленником и я гарантирую вам жизнь. Если французы, я останусь у вас в плену и вы гарантируете мне жизнь.
— Но почему мы тащимся вторые сутки по этой дикой жаре? — кипятился Фистуа.
— Очень просто. Мне нужно было увести вас подальше от убежища, в котором спрятаны наши раненые. Сейчас о них уже наверняка позаботились. На том холме, где вы спросили дорогу до Мадер-Султана, я решил завести вас в пустыню. Я пошел на гибель вместе с вами, лейтенант. Теперь я предлагаю вам жизнь.
Фистуа колебался.
— Хорошо, — наконец ответил он. — Хорошо, разрази тебя гром!
Халид протянул ему руку, и Фистуа пожал ее.
— Клянись, — проговорил араб, — клянись честью.
— Клянусь, — задыхаясь, сказал Фистуа, — ручаюсь за твою жизнь, если мы наткнемся на наших.
— Клянусь святой книгой, если мы встретим правоверных мусульман, которые борются против французов, я буду защищать твою жизнь, как свою.
— Ну ладно, ладно... Куда мы сейчас, после всей этой церемонии?
— Дальше на северо-восток. Только там можно встретить людей и воду.
— Возьми мой автомат, — сказал Фистуа, — я его не донесу.
Халид повесил автомат через плечо и двинулся вперед. Фистуа, еле держась на ногах, старался идти с ним вровень.
Было уже далеко за полдень, когда Фистуа приказал отдыхать. Пейзаж совершенно не изменился. Песок, камни, кустарник, барханы и снова барханы, кустарник, камни, песок. Далеко позади виднелась мертвая полоса Джебеля: серые и рыжие пятна, земля, сожженная солнцем; глаза напрасно искали хоть один зеленый островок. Через несколько минут Халид встал.
— Пошли!
— Нет! — запротестовал Фистуа.
— Если вы посидите еще хоть несколько минут, вы совсем не встанете. До темноты часа четыре. Заставьте себя.
— Я знаю, что говорю: дальше идти не могу.
— Я вам докажу, что можете.
Халид взял его за плечи и поднял. Фистуа не сопротивлялся.
— Смелее, лейтенант, — ободрял Халид. — Нельзя распускаться. Знаете: на войне как на войне, — припомнил он французскую поговорку.
Они продолжали бороться с песком и зноем, жадно ловили губами сухой колючий воздух. Фистуа выдержал еще полтора часа, прежде чем произошло то, чего так боялся Халид: Фистуа упал ничком в песок.
Халид поднял его.
— Нет, — прошептал Фистуа, — оставь меня! Дальше я не пойду... Иди один. Слышишь?
— Обопритесь на меня, — перебил Халид. — Пока есть силы, нужно идти.
— Я не могу! Понимаешь, болван?
— Это еще не значит, что вы не можете за меня держаться. Обнимите меня за шею. Вы будете только переставлять ноги. На это у вас должно хватить сил.
— С чего это ты вдруг стал обо мне заботиться? А? В бою ты хладнокровно укокошил бы меня, а сейчас нянчишься.
— В бою — другое дело. А сейчас... Ведь вы тоже не оставили бы меня, правда?
— Оставил бы! Чтоб тебя здесь шакалы сожрал!
— Вы только так говорите, а думаете иначе. Это сразу видно. Ладно, надо идти...
Фистуа пробурчал что-то невнятное. Он медленно терял сознание. Дальше и Халид был не в состоянии идти. Он выпустил из рук француза и в изнеможении упал на песок рядом с ним. Оба тяжело дышали. Но Халид не потерял сознания.
— Ничего, ничего, отдохнем немного, и все будет в порядке, — шептал он запекшимися губами.
Ночь укрыла их темнотой, как заботливая санитар одеялом. Фистуа понял, что жив, лишь когда увиде огонь.
Халид подбрасывал в костер ветки. Фистуа снов закрыл глаза и погрузился в бесконечную черноту.
Какие-то течения и водовороты швыряли его, как морские волны крохотную шлюпку... Он кружился на городами, с разгона пролетел над Парижем, стараясь не зацепиться за какую-то колокольню. Он был уверен, что это колокольня, ибо слышал громкий звон.
— Эй! Верблюды! Смотри! Верблюды!
Откуда могут быть верблюды в Париже? В Париже наверняка не может быть верблюдов...
— Смотри, там верблюды, — повторяет Халид над его ухом.
Фистуа с трудом открывает глаза. Халид тормошит его и кричит как одержимый:
— Верблюды! Смотри! Верблюды!
— Это мираж, — шевелит пересохшими губами Фистуа.
