совсем не соответствовал нашему скромному интерьеру в своём шикарном деловом костюме.
— Без повода, — его губы тронула тень улыбки. — Чтобы дарить любимой женщине цветы, повод не нужен.
А спустя пару недель букет из ста белых роз доставили прямиком к порогу моей съёмной квартиры.
Я над этим букетом море слёз пролила, но для проформы вознегодовала, мол, у меня и ваз-то столько не сыщется, чтобы все розы сберечь.
Спустя час в мою крохотную квартирку доставили дюжину молочно-белых дизайнерских ваз.
Воспоминания жгли калёным железом.
Но ладно бы только воспоминания. Все настоящие испытания оказались впереди, когда мы наконец добрались до нашего загородного дома.
Выбравшись из авто, я побрела к крыльцу, отказавшись от Сашкиных попыток сопроводить меня чуть ли не до самой спальни.
Мне нужно побыть одной. Собрать вещи. Решить, куда я съеду отсюда хотя бы на время.
Находиться под одной крышей с ним я попросту не смогу.
Я бросила взгляд на лежавшую у кровати дорожную сумку.
В роскошный дом Германа Ахматова я вошла, что называется, голой и босой. Такой отсюда и уйду. Мне ничего от него больше не нужно. Мне никогда ничего и не было от него нужно, кроме него самого.
Но стоило мне выйти из ванной, где я вместе со слезами смыла с лица остатки косметики, как дверная ручка лихорадочно дёрнулась и послышался глухой голос мужа:
— Лиля, открой. Сейчас же. Иначе я её вышибу.
— Ты меня слышишь?
Я конвульсивно сглотнула, но сухое горло обожгло воздухом.
Выбора он мне не оставлял. Герман был человеком бескомпромиссным и пустым переговорам предпочитал действия.
Перебросив намокшие волосы через плечо, я бросила полотенце на кровать и отомкнула замок. Открывать дверь не потрудилась, просто отступила подальше. И не потому что боялась его гнева. Вспыльчивый по натуре супруг со мной никаких вольностей себе не позволял.
Нет, просто сейчас мне хотелось быть от него как можно дальше. Слишком больно всё, слишком свежо.
Дверь отворилась. Герман стоял на пороге, в брюках и полурасстёгнутой рубашке. Кажется, так и не потрудился застегнуть её ещё там, в спальне нашей московской квартиры.
Он что, помчался домой следом за нами? Да к чему теперь вся эта спешка?
Синий взгляд соскользнул с меня и задержался на дорожной сумке рядом с кроватью.
— Что это? — он указал подбородком на сумку.
Мои ладони невольно сжались в кулаки.
— А разве не видно?
В его глазах вспыхнул опасный огонёк. Он даже усмешку себе позволил — мрачную, почти саркастичную.
— Что, Меньшова, используешь свою фирменную тактику?
Он вспоминал мою девичью фамилию лишь когда его что-нибудь злило. После свадьбы такое случалось нечасто, но всё же случалось.
— Нет у меня никакой тактики.
— Да что ты? — его губы скривились. — А как же твой излюбленный приём — побег? Не этим ты сейчас занимаешься?
Да как он смеет… как он смеет мне сейчас выговаривать? После того, как я застукала его без пяти минут в постели с другой?!
— Сейчас я занимаюсь совершенно бесполезным делом, — мой голос позорно дрожал, но я не позволила ему совсем оборваться. — Разговариваю с тобой. Хотя должна собирать вещи.
— Собирать вещи? С какого бы это?
— С такого, что я уезжаю. Я здесь не останусь.
На лицо Германа набежала туча. Я воплощала в жизнь его самый жуткий кошмар — сбегала. Вот только кошмаром это было до тех самых пор, пока он меня любил. Не сейчас. Сейчас с чего бы ему переживать? Он быстро утешится в объятиях своей Марины. Он уже неплохо в них утешался!
— И куда, позволь спросить, ты отправишься?
Зная его характер вдоль и поперёк, я ожидала мгновенной вспышки гнева. Но муж меня удивил.
— Какая тебе разница? Вряд ли тебя это должно волновать.
— Ты пока ещё моя жена. Поэтому, представь себе, меня этот вопрос очень даже волнует!
Он начинал по-настоящему заводиться, а меня жестоко резали эти его «пока ещё». Но разве не к тому всё и шло? К неминуемому окончанию нашего брака?..
— Не думала, — честно ответила я. — Не знаю. По пути разберусь. Такого ответа достаточно?
— Никакого ответа мне не достаточно! — прорычал муж. — Потому что ты никуда не поедешь!
Вот уже и меня начинал распирать гнев:
— А по какому праву ты меня собираешься удержать? Я пока ещё твоя жена. Но я не твоя собственность!
Горькая ирония, но этому я научилась у своего мужа. Умению выплёскивать эмоции, не держать их в себе. Он научил меня гневу, он научил меня страсти. И в мечтах я всегда представляла, что вечно буду делить их лишь с ним.
Наивная дурочка.
— Никуда. Ты. Не поедешь.
Герман проговорил эти слова чётко, раздельно, с пугающим до колик спокойствием. Но это лишь затишье перед бурей. Обнадёживаться не стоило.
— Ты не можешь мне запретить.
Он сжал челюсти, от чего и без того острые скулы стали ещё выразительнее.
— Хочешь проверить?
— Посадишь меня под замок? К батарее пристегнёшь? Зачем это всё? — я наконец решилась упомянуть о пережитом напрямую. — Герман, ты… ты мне изменил! Ты уничтожил любое желание оставаться с тобой под одной крышей! Так зачем продолжать меня мучить? Мне нужно время, чтобы всё переварить и решить, как жить дальше. Почему ты лишаешь меня этого права?
— Так ты о моей измене переживаешь? — усмехнулся муж.
Я вытаращилась на него. Нет, он действительно усмехался. Господи, да кто он такой? Кто угодно, только не мой муж. Этот человек реагировал совершенно не так, как реагировал бы Герман, за которого три года назад я, слепая и совершенно дурная от счастья, выскочила замуж.
Наперекор всему и вся.
— Ты находишь это… забавным? — прохрипела я, пытаясь отыскать на родном когда-то лице хоть капельку раскаяния.
Герман приподнял чёрную бровь и с намеренной медлительностью сложил на груди руки:
— Представь себе. Очень забавно, что виноватым во всей этой охрененно странной и запутанной ситуации оказываюсь именно я. Именно я, а не моя жена, которая всю эту кашу и заварила.
— Которая… что?.. — я не до конца соображала, что вообще говорю. — Ты… обвиняешь меня в том, что у тебя любовница завелась?
Герман испепелял меня взглядом. Я по глазам его видела, что он очень многое хотел мне сказать, но молчал.
За это я его ненавидела. Сейчас — искренне ненавидела.
Если мой муж выбирал молчать, вывести его на разговор всегда было сложно. Требовалось набираться терпения и ждать, пока его эмоции переварятся в нечто,
