Как только Райлз отъехал, Билли Джо пошел к десятнику отпрашиваться с работы. Внезапная вспышка гнева сменилась у него в душе гнетущим страхом — он просто не представлял себе, что делать.
Доехав до Тернер-ривер, он остановился, вышел из машины и сел на берегу реки, бросая в воду камешки и соображая, как жить дальше. Первым его побуждением было отступить в глубь болот, но он тотчас отбросил эту мысль, понимая, что не имеет права так поступать из-за Тимми. Если он обратится в бегство, подобно своим соплеменникам, которые искали в этом спасение до него, он перечеркнет будущее Тимми. А поселиться на Тамиамской тропе — нет, ни за что! Сколько раз, проезжая по Тропе, он наблюдал, как люди одной с ним крови живут, низведенные до положения уродцев, которые позволяют выставлять себя напоказ в ярмарочных балаганах — позволяют не по доброй воле, а из необходимости выжить. Он закрыл глаза, и перед ним встали рекламные щиты: «Посетите индейскую деревню Джо Оцеолы», «В пяти милях отсюда — индейское селение Джона Рысий Хвост. Не проезжайте мимо!»; несколько чики за дощатым забором, у входа — сувенирный киоск, входная плата пятьдесят центов; сюда, пожалуйста, в эту дверь; вот семинол за стиркой одежды, вот семинол готовит пищу, семинол за едой; не желаете ли посмотреть, как смельчак семинол сразится с аллигатором — тогда с вас еще четвертак...
Если податься севернее, в трудовые лагеря,— там тоже не жизнь. Он как-то ездил в Пахоки и видел: штабелями громоздятся лачуги одна на другую, как дрова; дрянная побелка облезла, крыши провалились, дворики вытоптаны догола; лепятся лачуги друг к другу — не вздохнуть, а возвращаясь назад, видел, как между Пахоки и Клюстоном, миля за милей, растянулись до горизонта плантации сахарного тростника: грязь чернее сажи, ни деревца, ни укромного уголка, негде побыть одному; а дальше апельсиновые рощи и огороды, и снова трудовые лагеря, бесконечные ряды лачуг...
В резервации тоже не слаще; вся земля либо под водой, либо до того скудна, что родит, на печаль худосочной скотине, одну жесткую проволочную траву да колючки и едва способна прокормить тех, кто уже ютится по разбросанным на ней чики и бревенчатым избушкам.
Чем дольше он размышлял, тем сильнее овладевала им растерянность. До сих пор вселенная для него умещалась на том клочке, где он жил. Земля приносила ему не так уж много, но больше ему не требовалось, на большее он никогда не зарился. Здесь появились на свет его дети, здесь отошел он от стародавнего уклада, которому подчинял свою жизнь его отец. И вот эта жизнь рушилась, и нужно было строить ее заново на чужом и пока еще неведомом месте.
Он вернулся к машине и двинулся по проселку, ведущему на болота, которые еще сегодня утром называл своим домом; старался ехать медленно, не представляя себе, какие найти слова для Уотси, Люси и Тимми, и окончательно теряясь при мысли о предстоящем разговоре с отцом и матерью.
* * *
Назавтра Билли Джо поехал на отцовское становище. Лилли он застал за шитьем, отец потрошил у воды черепаху, добытую на болоте.
Старый индеец принес черепашье мясо на кухоньку и положил в кастрюлю. Потом подошел к столу и уселся напротив Билли Джо.
— Пап, у меня к тебе разговор,— сказал Билли Джо.
— И у нас к тебе тоже,— сказал Чарли, лучась каждой морщиной на лице. Он полез на полку, снял с нее жестянку из-под консервов и вытряхнул на стол деньги — бумажки и мелочь.— Мы напродавали много всякой всячины и собрали двести шестьдесят долларов с небольшим, поможем тебе купить телевизор для Люси с Фрэнком Уилли.
Билли Джо посмотрел на деньги, потом на сияющего отца...
— Вы бы с мамой лучше оставили эти деньги себе. Вам они тоже пригодятся.
— Это наша доля на свадебный подарок,— твердо сказал Чарли.— Мы так хотим.
— Хорошо, будь по-вашему. Спасибо вам. Большое спасибо. Люси будет горда и рада, что вы тоже помогли.— Он был растроган сюрпризом, но необходимость побуждала его вернуться к тому, что его сюда привело.— Кофейку бы сейчас. Есть у вас?
— Найдется.— Чарли налил две чашки кофе и поставил на стол.
— Теперь и я тебе что-то скажу.— Билли Джо пригубил дымящийся кофе.— Пап, ты ведь всегда знал, что эта земля не наша, правильно?
— Да, знал.
— Тебе известно, что она принадлежит другим, да?
— Земля принадлежит тем, кто ее любит.
— Не совсем так. Земля принадлежит тем, у кого на нее в городе выправлена бумага. Отец, нашу землю продали новым хозяевам, и они собираются расчищать болота, строить дома. Через три-четыре недели самое позднее мы должны съехать отсюда.
Чарли не шелохнулся. Он сидел, стараясь осмыслить то, что услышал; Лилли оторвалась от шитья и оцепенела, устремив взгляд на Билли Джо.
— Это неправда,— выговорил наконец Чарли.
— Правда, пап. Мы обязаны съехать. Так говорит мистер Райлз, земельный агент из Иммокали,— это у него я вношу плату за аренду участка.
— Но мы пробыли здесь всю жизнь. Мы других мест не знаем.
— Да, пап.— Билли Джо замотал головой.— Все, с этим покончено. Найду себе где-нибудь работу, и вы с мамой переедете к нам.
Лилли слушала, не пропуская ни слова, но по-прежнему безмолвно.
— Я не уйду с болот! — В голосе Чарли зазвенел вызов.
— У нас нет выбора. Скоро пригонят бульдозеры, и тут ничего не останется.
Нельзя тебе быть здесь, пап, смирись ты с этим.
— Я все сказал.
— Не надо, отец, и без того тяжело,— попросил Билли Джо.— Обсудим потом, ладно? Время еще есть, решим, как быть.— Он собрал со стола деньги и положил в карман.— Еще раз спасибо вам за то, что вы сделали, теперь можно купить телевизор с деревянным корпусом. Как Люси будет гордиться вами! Что ж, я поехал, до завтра.
Едва пикап скрылся, Чарли сошел на причал и сел в каноэ. Торопливо погружая в воду тонкий кипарисовый шест, отталкиваясь от илистого дна, он поплыл вниз по ручью. Он был все еще не в силах поверить тому, что сказал Билли Джо, за несколько минут он, казалось, состарился на годы — печать времени легла на морщинистое лицо, и оно сделалось древним, как сами болота.
Билли Джо умел считаться с действительностью, он обладал способностью мириться с неизбежным, не ожесточаясь душой, но он принадлежал к иному поколению и иному времени. Семинолы постарше таили в душе глубокое недоверие к белому человеку, граничащее с ненавистью. От отца и деда Чарли слышал рассказы о тех временах, когда семинолы жили на дальнем севере этого края, где мягко круглятся покатые холмы, а земля так плодородна, что щедро родит и кукурузу и тыквы; дичь водилась кругом в изобилии, реки текли голубые, словно ясное небо, но явился белый человек, захватил землю, и началась война, а с нею — страдания, мор и голод; тогда семинолы отошли на юг, уступая белому человеку место, и обосновались на севере от большого озера, но снова явился белый человек, пожелав отобрать и эту землю, и все повторилось сначала: сражения, бегство, голод, и вновь они отступили к югу. Тогда белый человек сказал — пусть они владеют этой землей, их больше никто не тронет, однако вскоре он явился и сюда, и опять полилась кровь, и на этот раз он привел с собой собак — травить семинолов, как диких зверей. За поимку семинола назначили вознаграждение: пятьдесят долларов, если это мужчина, двадцать пять — если женщина, и пятнадцать за малого ребенка; ватаги белых охотников ночью окружали чики, хватали мужчин, женщин, детей, вязали по рукам и ногам, сваливали людей в фургоны, точно мешки с кормом для скота, везли в свой форт на севере и, получив там вознаграждение, возвращались на болота устраивать новую облаву — и вновь сражения, вновь бегство, покуда, наконец, семинолы не канули в самое сердце болот, растворились в море осоки и не показывались наружу до того времени, когда это стало безопасно, а иные так и не показались по сей день.
Другое Чарли видел сам. Он видел, как белый человек явился в этот край истреблять белую цаплю, когда вошли в моду эгретки. Охотились, когда наступала пора гнездования, расстреливали цапель сотнями тысяч, а птенцов бросали на погибель в гнезде, и там их склевывали стервятники, а кто вываливался из гнезда, те тонули, и от крови вода у подножия мангровых деревьев становилась красного цвета. Он видел, как белый человек явился в этот край истреблять аллигаторов, когда стало модно носить туфли и бумажники из аллигаторовой кожи, и охотники вывозили их шкуры по пятьдесят тысяч штук за раз; а был случай, когда у него на глазах на одном водоеме их перебили до тысячи, только уже не ради шкур — белый человек повыдергивал у убитых аллигаторов зубы на модные брелоки для часов, а туши вместе со шкурами бросил гнить на раскаленном солнце; он видел, как белый человек явился со своими тягачами и пилами, с пыхтящими паровозами и опустошил этот край, сведя на нет исполинские болотные кипарисы, сваливая их без разбора, подчистую, точно сахарный тростник на плантации; видел, как белый человек рыл каналы и осушал болота, подступая ближе и ближе,— и вот он снова здесь и снова говорит семинолам, что им нельзя жить на этой земле, потому что она понадобилась ему, белому человеку.
