киданием в него лифчика, он же уздечка. А на повторное требование следовать за ним редактор Малавантози выдернул у Барталамео перо из форменного головного убора и надругался над ним.
— Над кем? — не понял околоточный. — Над Барталамео?
— Никак нет-с, над пером.
— Что такое? Как он смел, скотина? — такой наглости синьор Стакани не ожидал даже от демократически настроенных журналистов. — Что они сделали с пером?
— Не решаюсь сказать, — замялся полицейский. — В рапорте Барталамео всё написано.
— А я тебе приказываю говорить.
— В общем, он это… того… значит, вставил перо в одно место своему Росинанту.
— В какое место? — холодея сердцем, спросил околоточный.
— Извините-с, — полицейский, понизив голос до шёпота, — но, как это ни прискорбно, он вставил ему перо в зад-с.
— Что такое? — на большее у сеньора Стакани не хватило сил, его глаза вылезли из орбит, околоточный был в прострации, его мозг не мог до конца осознать такого кощунства. Наконец он перевёл дух и задал ещё один вопрос, если быть честным, офицер надеялся, что его подчинённый ошибается, поэтому он переспросил: — Куда-куда он вставил?
— В зад-с своему Росинанту, — тихо повторил дежуривший ночью.
— Какому ещё Росинанту? — точно так же тихо переспросил офицер.
— Росинанту, она же публичная девка Черитта.
— Какой ужас! — выдохнул околоточный. — До какой же глубины надо пасть, чтобы вытворять такое? Что толкнуло человека на такую низость?
— Полагаю, что водка, смешанная с шампанским, — предположил полицейский.
— Молчи, дурак, — устало произнёс Стакани, садясь в своё кресло. — Какая ещё водка? Я не об этом, я ведь тоже употребляю водку с шампанским. И что?
— Что?
— Да ничего. Вы когда-нибудь слышали, чтобы я вставлял перья из форменного головного убора в зады непотребных девок?
— Никогда, ваше благородие.
— Бывало, конечно, всякое, что греха таить, вставлял всякие предметы, иногда, знаете ли, так раскуражишься… Но чтобы перья от обмундирования Никогда! Лучше пулю в висок, чем такая подлость.
— Упаси вас Бог, господин околоточный, зачем же пулю? Как же мы без вас? Не дай Бог, на ваше место пришлют какого-нибудь дуболома из образованных, — взмолились полицейские.
— А всё почему? — не слыша подчинённых, продолжал Стакани. — А потому, что я патриот! Гражданин! И даже офицер, хотя бы и полицейской службы.
— Уж нам известно, вы честнейший человек, — продолжали подчинённые.
— И вот гляжу я на ваши морды, — офицер поглядел в глаза подчинённых, — и думаю: вот откуда в людях такой нигилизм?
— Такой, простите, не понял, что?
— Такое презрение к святыням? Это же надо? Перо от форменного головного убора и зад кому? Непотребной девке. Фу, ты, какая гадость.
— Так точно-с, гадость.
— Вот оно! Вот с этого и начинается политическая деградация интеллигенции. Сначала правозащитные всякие акции, статейки в вонючих газетёнках, дальше больше: перья в задах у проституток. А потом, глядишь, и социалистические лозунги замаячили: а может, и бомбы в кареты градоначальников полетели.
— Так точно-с, полный бунт получается.
— А где они сейчас, эти выродки?
— Как положено, в камере, все трое.
— А третий кто? — удивился околоточный.
— Так Росинант и третий.
— А её-то зачем взяли?
— А вдруг она тоже… в смысле того… способствовала. Вдруг неблагонадёжная.
— Способствовала чему? — не понял офицер.
— Ну, вставлению этих, как его… перьев.
— Дурак ты, братец, — околоточный даже улыбнулся. — Эта девица самая что ни на есть благонадёжная. У неё, кроме пикантных развлечений да денег, и мыслей в голове других-то нету. Отпусти её немедля, только сними показания как положено.
— Уже снял-с, только вот с отпусканием загвоздочка выходит.
— Что, опять ключи от камер потеряли? — околоточный уже хотел разок врезать подчинённому, так как это был уже третий случай потери ключей от мест содержания заключённых.
— Никак нет-с, ключи на месте, только вот девка, простите, в своей рабочей одежде доставлена, то есть в перчатках до локтей и туфлях.
— Она голая, что ли?
— Абсолютно, перо-то мы из неё уже вытащили.
— А как же вы её в таком виде конвоировали к месту заключения?
— А так и конвоировали всех троих.
— Что, и синьоры демократы тоже голые?
— Никак нет, синьор редактор в кальсонах и штиблетах, а синьор журналист Понто в майке, шляпе и нательном кресте.
— Идиоты, зла на вас не хватает, — устало сказал синьор околоточный. — Ладно, беги в бордель за одеждой для мадмуазель Расин… тьфу, ты, чёрт, мадмуазель Черитты.
Сказав это, синьор околоточный взял ключи и пошёл в камеру к синьоре, так незаслуженно пострадавшей на производстве. Чтобы поддержать, так сказать, эту приятную во всех отношениях девушку в трудную минуту. Морально, конечно, поддержать, пока не принесли одежду.
Но всего этого ни Пиноккио, ни его храбрые солдаты не знали. Они отдыхали от сражения на пляже после школы. Легенды о битвах, в которых участвовали эти маленькие ветераны, облетели весь город. И масса других мальчишек из порта да из города вертелась тут же в надежде поучаствовать ещё хоть в одном сражении. Все хотели поучаствовать, чтобы потом, лежа на песке и пуская папиросный дым в небо, рассказывать многочисленным слушателям истории типа:
— Да, это дело было горячее, чёрт меня дери. После того, как мы смели авангард неприятеля и сбросили его в море, на рынке нас встретили главные силы. Это, скажу я вам, было зрелище. Это вам не хухры-мухры, чёрт меня дери. Мне не повезло, я попал в отряд Рокко. Да-да, в тот самый отряд, на который обрушились главные силы врага. Эти мигеры рвали людей на части одним ударом когтистой лапы. Некоторые ребята, что греха таить, струхнули, но я их не виню. Будь я не таким закалённым, я бы и сам испугался этих чудовищ, но я решил, лучше умру на месте, чем побегу. И когда моя жизнь была уже на волоске, передовые части самого Буратино врубились им в тыл. Ещё пару минут, и я бы с вами не разговаривал. Да и не знаю я, кто бы остался жив из отряда Рокко, не подоспей так вовремя Буратино.
— А что дальше? — спрашивали слушатели, широко раскрыв глаза и чуть не повизгивая от восторга.
— Дальше — как
