каша — непромытая горькая пшёнка на воде — верх издевательства над осуждёнными. Многие, поковырявшись в тарелке, пошли выбрасывать свои порции в бочку для отходов. Попробовав то, что нельзя есть, я поднялась и двинулась вслед за Романой к бочке.
— Гадость неимоверная, — громко проговорила она, посмотрев на повара — прыщавого парня лет двадцати.
— Эй, отойди, не мешай людям, — крикнул прыщавый.
Я посмотрела на тарелку у себя в руках, на конопатого недоросля, возмущенно раздувающего ноздри. Этот свинопас каждый день таскает свиньям полный жбан помоев, да ещё возмущенно покрикивает на нас. Этому мелкому гадёнышу дали права обращаться с нами, как с безмолвными тварями?
Я посмотрела на него, на Роману, молча наливающую кипяток из титана. Да, сколько можно! Двинулась к раздаточной стойке и, размахнувшись, резко запулила кашей в лицо молодого придурка.
— Ты чё, дура, совсем!
Внутри меня колотила нервная дрожь. Хватит над нами глумиться. Я развернулась и пошла к бочке, стоящей на невысокой лавке, с трудом наклонила её и толкнула. Бочка плюхнулась на пол, для верности я пнула её. Разливая тягучую кашу, бочка чуть прокатилась и остановилась.
Недалеко от меня дежурный охранник уже названивал по рации. Из двери вышел ещё один повар, невысокий плешивый мужчонка в возрасте лет пятидесяти, папаша прыщавого. О-па! И в грязном фартуке. Вот кто нам эту бурду каждый день заваривает.
Плешивый посмотрел на разлитые помои, покраснел до кончиков ушей, оглядываясь по сторонам.
— Что тут происходит!
Я развернулась и направилась к девчонкам, увидела испуганное личико Оли, выхватила со стола её тарелку с нетронутой порцией. Дорогу мне перегородил охранник с грубым, некрасивым лицом и жесткими соломенными волосами. Его рожу словно вырубил папа — дровосек в несколько ударов топора, а сверху прилепил пук соломы.
— Поставь на место, а то…
Охранник набычился, шагнул ко мне, я отступила от него на пару шагов, чтобы успеть убежать. Мельком глянула на девчонок, ища поддержки. Они сидели испуганные и растерянные. Дуры! Ходят полуголодные, чтобы такие уроды, как этот дровосек, ими пользовались. На воле ни одна в его сторону не посмотрит!
Плюнула с ненавистью под ноги страшиле. Охранник одним слитным движением оказался рядом, сдавил горло так, что я захрипела, выпучив глаза.
— Отставить!
В дверях появился полковник, за спиной которого маячил ещё один сотрудник. Дровосек разжал пальцы, шагнул в сторону, вытянулся перед начальством. Полыхая ненавистью, сжимая тарелку, смотрела, как он приближается ко мне. Давай ближе, ближе, сейчас и ты у меня пожрёшь. Выдавила ядовитую улыбку, шагнула навстречу.
Главный управитель борделя!
Полковник прищурился, сузил губы в тонкую полосу, заиграл желваками. Стальные глаза внимательно следили за каждым моим движением, я шагнула вперёд, чувствуя как на висках, выступил пот. Дичь сама шла в пасть к зверю.
Пусть все смотрят, я не боюсь его. Мне плевать на его комнату с душем, на недвусмысленные предложения, на щедрый подарок — термос, который вернулся к нему. На глазах выступили злые непрошеные слёзы, дыхание сбилось, я вплотную приблизилась к полковнику.
Ослабевшими руками припечатала тарелку с кашей к голубой рубахе начальника. За спиной послышался слаженный выдох. Липкая серовато-желтая масса поползла по рубашке полковника. Не отрывая взгляд от меня, он пальцем подцепил кашу, попробовал, пожевал и проглотил. С двух сторон ко мне дёрнулись охранники, полковник жестом остановил их.
Он смотрел на меня внимательно и остро, мурашки толпой атаковали спину, я почувствовала, словно опять очутилась в яме. Ноги ослабли, в горле пересохло. Бунт высосал силы, оставив после себя гнетущее чувство тревоги. Полковник наклонился ко мне. Внутренне я дрогнула, распахнув непроизвольно глаза, ждала удара. Застывший от страха кролик перед удавом. Он забрал тарелку из моих занемевших пальцев, спокойно произнёс.
— Штрафной изолятор. Пять суток.
Я выдавила злую улыбку.
Да, пох!
В этот раз я пришла в ШИЗО своими ногами и без наручников. Изолятор располагался в заброшенном дальнем корпусе, который никто не посещал за ненадобностью. Видимо, редко попадались такие экземпляры, как я. Женщины отличались от мужчин законопослушностью, покладистостью и трудолюбием. А ради меня уже второй раз открывали двери безымянного корпуса и комнаты под названием штрафной изолятор.
Как всегда после всплеска адреналина наступило «тяжёлое похмелье», упадок сил, апатия и тоска. За сольный концерт на завтраке стало стыдно. Свои претензии можно было изложить без эпатажа, без зрителей и с другим финалом. Откуда взялась эта дикая злость? Я ведь знала, что всё закончится плохо. Один день провела на свободе, и снова её потеряла. Одиночество в замкнутом пространстве давило гораздо сильней, чем в первый раз.
Последнее время я съезжала с катушек с завидной регулярностью, теряла контроль и вылетала в открытый космос со счёта раз. На глаза падала пелена, иногда я не могла даже вспомнить, что орала в припадке бешенства. Ядовитые мысли разъедали душу, я, падала в водоворот отчаяния и бросалась на людей. Не успев восстановить хрупкое равновесие после очередного удара, я снова летела в бездну.
Зона подняла со дна души всё самое тёмное и злое. От домашней девочки не осталось следа. Осознавая это, я неожиданно поняла, хочу остаться именно такой.
Как показала яма, я смогла избежать смерти только благодаря себе. Полковник явился поздно, меня бы утянуло в расщелину, если бы я не попыталась выбраться. Так стоило ли бояться себя? Нынешняя Майя оказалась способной противостоять чудовищным издевательствам. Маленькая дрожащая девочка выросла и перестала верить в Деда Мороза.
Вечером третьего дня разболелась голова. Утром меня скрутило так, как никогда прежде. Наступившие месячные завязали внутренности узлом. Всё-таки я застудилась в яме. Ближе к обеду я запаниковала, мне не принесли завтрак, никто не появился, а терпеть боль уже не было сил. Я стучала кулаком в дверь, потом отчаянно пинала её, прислонившись к ней спиной. Дома в таких случаях меня спасали горячая ванна, толстые шерстяные носки и пуховый платок на поясницу.
В изолятор не доносилось ни единого звука, понять, что происходит, не было возможности. Обед тоже не принесли, надежда на то, чтобы дождаться помощи, таяла на глазах, боль же наоборот возрастала. Дыхательная гимнастика не помогала, мысль о том, что охранники решили отомстить, всё глубже укоренялась в мозгу. Камеры нет, меня никто не видит, не слышит, ко мне не придут, надо как-то самой выбираться отсюда.
Когда я стояла на батарее, решётка на окне сильно гуляла, то ли я расшатала её, то ли от древности и бесконечной сырости крепления ослабли.
Стоная от боли, я забралась на батарею,
