плакаты с его лицом. Дядя Мак выдал Блонди с потрохами. Его повесят, говорю тебе. Мы должны помочь.
— Как?
— Не знаю, брат, ты же у нас умный, думай, богов ради, думай!
Хрюша облизнул пересохшие губы и сжал виски.
— Я... Я... Я не знаю...
— Хрюша, сейчас, может, тот самый момент твоей жизни, к которому ты всю жизнь готовился, читая свои умные книжки.
— Да ни в одной из них не говорилось, как спасти человека из тюрьмы!
— Соображай, умоляю! Блонди, может и гигантская заноза в заднице, но какой-никакой, но он наш друг. И рассчитывать ему больше не на кого, кроме как на нас. Или мы ему поможет, или его убьют!
— Может... может, мы подадим апелляцию в королевский суд? Добьёмся пересмотра его дела и смягчения приговора?
— Я просил вспомнить умные книжки, а не детские! Это могло бы помочь разве что в мире волшебных единорогов. Да и то, только если бы Блонди был невиновен хоть в чём-то, а он явно не сестра милосердия и не странствующий святой.
В мутном похмельном взгляде Хрюши мелькнуло нечто, что Генри очень хотел бы назвать «озарением».
— Святой... священник... Священник! А что, это может сработать.
Хрюша поднялся с кровати и заложив руки за спину начал ходить по комнатушке взад-вперёд.
— У меня есть идея.
Блонди закинули в камеру и дверь с грохотом закрылась. Минуту он отчаянно моргал, пытаясь привыкнуть к темноте, после дневного света. Наконец, когда зрение потихоньку начало выхватывать объекты в камере, он увидел, что дальнем углу сидит старик.
— Боги в помощь, — сказал Блонди.
— Здравствуй, сынок, — прошамкал дед.
На вид ему было лет двести. Невысокий, согнутый, с длинной спутанной бородой и отросшими волосами, которые почти полностью закрывали лицо, он казался ровесником мироздания.
— Как оно там, на воле дышится? — спросил дед.
— Нормально. Воняет только иногда.
— Воняет это хорошо, это свободой воняет, сынок.
— Может и так, — пожал плечами Блонди и, громыхая цепями, уселся в другой угол на гнилую солому.
Помолчали.
— Девки-то, девки, красивые? Или всё? Кобылы одни, выродилась нация?
— Красивые, красивые, отец, — ответил Блонди.
Старик мечтательно вздохнул.
— Так давно не был на воле, что и забыл уже всё.
— А давно сидишь? — спросил Блонди.
— Так давно, что и не упомнить.
Старик вздохнул и завозился, пытаясь усесться поудобнее.
— Мой отец родил меня в этой камере.
— В смысле -твой отец? Я, конечно, не лекарь, но уж поверь мне, дедуля, женщина для этого точно нужна.
Старик громко фыркнул, выражая всё своё презрение никчёмным познаниям Блонди в процессе деторождения.
— Он зачал меня и выносил в своём бедре. А когда мне пора было на свет божий, он снова разрезал бердо и так я появился.
— Одна история восхитительнее другой.
— Ты что, не веришь мне? — в темноте блеснули глаза деда.
— Верю, конечно, отец, верю, просто ещё не такой мудрый, как вы, — сказал Блонди, решив не доставать сумасшедшего.
Старик удовлетворённо покивал и успокоился.
— Хороший ты молодой человек.
Он завозился в своём углу, затем поднялся и подошёл к Блонди, держа что-то в протянутой руке.
— Что это за штука?
— Алмаз.
— Вот как? Откуда же он у тебя?
— Этот алмаз мой отец тридцать лет хранил у себя в заднице, — сказал старик. — Когда же он отдал богам душу, тогда я хранил этот камень тридцать лет у себя в заднице. А теперь он твой, сынок.
Дед протянул камень Блонди.
— Фу, боги, убери его от меня, да я его трогать не хочу.
— Ты что, балбес? Это бесценный дар!
— Да зачем вы его в задницах-то хранили?
— А где ещё, балбес? — разозлился старик. — Хочешь, чтобы охранники обыскали нас и нашли камень? Вот уж дудки, мой отец был умён и хитёр, он такого не допустил бы.
— Да что вас, в самом деле, каждый день что ли обыскивали? Ну, подержал денёк, другой, раз обыскали, нету ничего, зачем им каждый день-то у вас по карманам шастать? Тебя сколько раз за всё это время обыскивали?
Старик часто заморгал и поднял голову к потолку, силясь припомнить.
— Ну, ты и гад, — наконец ответил он и максимально демонстративно обидевшись, побрёл обратно в свой угол.
— Да, ладно тебе, отец, ладно. Не хотел я тебя обижать. Давай сюда свою каменюку.
Старик, ворча что-то себе под нос, снова подошёл и протянул камень. Блонди взял алмаз, размером с кулак, ёжась от брезгливости, и сунул в карман.
— Спасибо отец, и всё такое. Не знаю, что в таких случаях говорят. В загробном мире буду самый богатый.
Старик будто не слышал, зациклившись на другом.
— Ты его в кармане не храни.
— А где?
— Спрячь в заднице, чтобы никто не нашёл.
— Да с какого это перепугу? Не буду я себе ничего никуда совать, отстань. Зачем мне это вообще делать, фу, о боги.
Старик возмущённо громыхнул цепями.
— Мой отец тридцать лет его хранил в своей заднице! Я тридцать лет хранил его там же! И ты храни!
— Отстань ты, не буду, сказал же.
Старик плюнул.
— Молодёжь совсем не умеет чтить традиции. Гниёт наше общество, из-за таких как ты, пацан.
Дверь в камеру открылась и зашёл тюремщик, в сопровождении двух монахов.
— Эй, старик, давай на выход.
Дед медленно поднялся, будто постарев на сто лет разом.
— Прощай, сынок. Помяни дедушку добрым словом и не забывай мой, хм, дар тебе.
— Свидимся в лучшем мире, старик.
Блонди махнул ему рукой на прощание и монахи, взяв под руки старика, повели его прочь. Тюремщик, мясистый и здоровый, будто каждую свободную минуту ел и таскал тяжести одновременно, не закрывая дверь камеры, почесал затылок, глядя им вслед.
— Слушай, начальник, а долго старик тут сидел-то? — охрипшим голосом спросил Блонди, который, оказалось, так сильно успел привязаться к чокнутому деду.
— А? Этот-то? Дня три. Стоял возле дороги и показывал зад благородным дамам. Вон его, в дом для скорбных разумом повели.
Блонди задохнулся от возмущения.
— Три дня?
— Ага.
— В цепи-то вы его зачем заковали?
Мясистый пожал плечами.
— Порядок должен быть
