— А лекарства давать не пробовали? — поинтересовался Борис.
Заболевая простудой, он тут же начинал глотать свой любимый и, кажется, кроме него никому не ведомый гугенотал. И на следующий день все проходило.
— Могу одолжить редкое по воздействию лекарство, — продолжил Борис.
Гриша страшно обрадовался подброшенной идее.
— Тут в аптеках ничего не допросишься. Все только по рецептам. Забегу к вам вечерком, если позволите, — выкрикнул он, убегая. Только мелькнули между деревьями его длинные красные трусы.
Ольга неприязненно подумала, что Гриша забежит не столько из-за лекарства, сколько поболтать. Опять будет ее выспрашивать про визит этой женщины. Жены или бывшей жены мифического брата. Может, и ей удастся что-то узнать об этом… этом… Хотя нужно ли узнавать?..
…Она и в самом деле занялась тут рисованием. С автопортретом ничего не вышло — лицо получалось каким-то непривычно растерянным, с безумно вытаращенными глазами. Этот рисунок она бросила, не докончив. Принялась за другой.
Вариации на темы балтийской мифологии. Два брата — мифических близнеца — сражаются друг с другом за одну женщину. Солнце и Луна соперничают из-за Земли…
Свой рисунок она слегка стилизовала под «скандинавскую древность». Братья напоминали древних викингов, а женщина — северную деву с длинной желтой косой.
Смешной эпизод с вульгарной «женой брата» (или даже «бывшей женой брата»), прискакавшей на курорт за ужасным Немо, преобразился в живую поэзию, стал прозрачным, холодно-сияющим, ритмичным. Ольга была довольна результатом — рисунок получился славным, с красивыми изгибами фигур, которые как бы вторили друг другу. Это был как бы общий танец, а не борьба.
Разглядывая выполненный цветной пастелью рисунок, Ольга продолжала размышлять, почему все же этот человек назвал ее «женщиной мечты».
Скорее всего, он не знал, как спровадить эту настырную бабенку, — она не желала уезжать. Вот он и указал на первую попавшуюся ему на глаза женщину, встретившуюся ему по дороге с вокзала. Решило дело то, что Гриша Элькин мог ему что-то о ней сказать. Сказал, должно быть, что художница, и это прибавило «поэтического флеру».
И тогда этот Немо нажал на самый сильный и болезненный рычаг — ревность, чтобы несносная бабенка-бухгалтерша убралась восвояси.
Ольга прямо-таки зауважала себя после этого объяснения. Все-таки она умная, хотя больше всего ценит интуицию. И в своей работе полагается только на нее…
Забежавший вечером Гриша подтвердил ее догадки. Действительно, уехавшая «бывшая жена брата» (ее звали Аллой) спрашивала у Гриши, что за женщину встретили они с Немо по пути к дому и не может ли Гриша дать ее адрес. А отказать он ей не мог, потому что… Тут такое странное совпадение. Жена ректора в институте, где он тоже немного подрабатывает, ведет курс современного делопроизводства, дружит с этой Аллой. Алла его, можно сказать, и устроила на это место, еще когда жила в их доме. Гриша знал (вероятно, от самой Аллы), что она к Ольге заходила. Но вот зачем — об этом он мог только гадать. Любопытство его распирало. Но Ольга хранила молчание. Да и что можно было сказать? Пришла на нее поглазеть? Глупо и странно! (Но ведь так и было!)
Гриша, заболтавшись, забыл бы, наверное, зачем пришел, если бы вышедший в коридор Борис (Ольга не хотела приглашать Гришу в комнату, где были разбросаны рисунки), не вручил ему несколько малюсеньких зеленоватых таблеток гугенотала.
— Владейте. Три раза в день после еды и простуду как рукой снимет.
— Если не начнется что-то другое, — язвительно добавила Ольга, которая любое лекарство считала ядом и лечилась исключительно травами.
Гриша привычно рассмеялся, положил таблетки в карман брюк и добавил некстати (он ведь чужих слов почти не слышал):
— Представьте, Олечка, наш Немо оказался старым Казановой. Потасканным Дон Жуаном. Выяснилось, что Алла от него всю жизнь была без ума. Говорит, что из-за него развелась с мужем. Думаю, заливает. Он мне сам за бутылкой коньяка признавался, что терпеть ее не может. У них, правда, есть дочка. Сейчас уже взрослая. Живет отдельно… Олечка, а я так понимаю, что Немо и на вас глаз положил. Заприметил по дороге. Борис, вашу жену заприметил один сумасшедший!
(Продолжение следует)
«Постучалась в окно темнота…»
Постучалась в окно темнота.
Ей открыть — быть пленённым навеки.
И опять мне приснилась не та,
И не боги мне смежили веки.
Каждый вечер надеюсь и жду:
Ты придёшь, словно вестница света,
Отменяя на час темноту,
Расставляя на сумрак тенеты.
Чернобровая ночь на коне
Пашет звёзды серебряным плугом.
Приближаются тени ко мне,
Чтобы быть половиной друг друга.
Всё затихло… Хронометр сна
Сталью чисел калечит минуты.
И на подиум возведена
Тьма, плетущая прочные путы.
Длится вечность. И явь, словно сон,
Как предтеча прощального слога.
Мнится в ликах вечерних икон
Кроткий образ рассветного бога.
Утро строит из ветра мосты,
Шепчет росам секреты и тайны.
В белом свете являешься ты,
Неожиданно, тихо, случайно…
«В моей стране разлуки и дожди…»
В моей стране разлуки и дожди,
Туманный шлейф, меняющий предметы.
Не прозвучит спасеньем: «Подожди…»
И не услышать искреннее: «Где ты?»
Проходит всё. Всему решён предел,
Но память — друг, поскольку забывает
Всех тех, кем я давно переболел,
Всех тех, кто мной навек заболевает.
Сегодня вдруг начала осыпаться сосна. Желтые вилочки иголок бесшумно отрывались от ветвей и, чуть сдуваемые ветром, наклонно падали на еще полузеленую березу, необлетевшие кусты и пожухлую от первого заморозка грустную траву… «Зима ранняя будет», — подумал старик. Он прислонился спиной к дереву, покрепче уперся каблуками в землю, начал сгибать ноги в коленях и медленно сползать по стволу на змеи выпирающих корней. Потом он задрал голову и стал вглядываться в мощные, широко раскинутые руки сосны. Что-то далеко знакомое виделось там: какие-то профили, копны волос, слышался девчачий шепоток, хихиканье, потом накатили запахи смолы, мокрой коры, влажного брезента, теплого хлеба и селедки…
Старик зажмурился от накатившей волны, глубоко вдохнул воздуха, опустил подбородок на грудь и так сидел с закрытыми глазами, вглядываясь в видимое только ему одному прошлое. Тогда совершенно ясным становилось, откуда все это приоткрылось, привиделось, прилетело. Нет, нет, нет — ничего не вернулось! Он чуть приоткрыл глаза, чтобы убедиться, где находится, и снова захлопнул веки. Как же это умещалось в нем и хранилось столько лет?! Он сам не ожидал…
Там тоже была такая сосна. Когда случалось, что мама с утра дома, она давала ему с собой завтрак в школу — два ломтя белого хлеба, переложенные селедкой, завернутые в газету. Он запихивал это богатство в противогазовую сумку, которая служила портфелем, степенно выходил из дома, а чуть заворачивал за угол, припускался бегом через дорогу до заброшенного участка, на котором остался только полусгнивший сарай, там он усаживался на корни сосны, опирался спиной о ее ствол и замирал.
Это были самые счастливые минуты дня. Сквозь остатки штакетника забора было видно дом, в котором жила Верочка. Он ждал, когда заскрипят петли, угол осевшей двери прошипит по доскам крыльца, и медленно, будто решая, спускаться по ступенькам или нет, появится девочка в синем пальто. Она обязательно остановится, сладко потянется, закидывая голову и поднимая плечи, а потом руки, тогда подол откроет ее коленки со вздутыми на них коричневыми чулками в резиночку, а маленький портфель в руке чуть прокрутится и закроет лицо.
Как хотелось ему в этот момент окликнуть ее, подбежать и заговорить — просто так, о чем угодно, только чтобы она ответила, и на одной щеке показалась ямочка, и сверкнули зубки, острые, как у лисички…
Потом в окне появится лицо ее матери и через форточку донесется резкий окрик: «Опоздаешь!» Верочка резко опустит руки, приставляя ногу, легко соскочит со ступенек и, приплясывая — носок одной ноги к пятке другой, играя плечами, не спеша двинется прямо в его сторону. Можно было в этот момент за секунду подбежать к ней и сказать что-нибудь вроде «привет» или важно и воспитанно «доброе утро», или, еще лучше, перехватить ручку портфеля и чуть коснуться ее холодных пальчиков, и он все это так сильно хотел и воображал, что тело напрягалось и невольно приподнималось… но стоило мельком взглянуть на окно со смутно видневшимся сквозь двойные рамы лицом ее матери, и только досада оставалась в душе. И больше никуда не хотелось идти, ни в какую школу, в толкотню раздевалки и монотонность уроков, где все отвлекало от самого дорогого, что у него было на свете в его десять лет. Хотелось только сидеть здесь, представлять, как он обязательно подружится с этой замечательной девочкой и сможет свободно, просто, когда захочет, разговаривать с ней и даже брать ее за руку…
