Так, под мерный перестук тяжелых капель о деревянные стенки балка, я и уснула.
Митька ночью ко мне не спустился.
Утром меня разбудило позвякивание металлических кружек. Открыла глаза — одетый Митька собирал со стола грязную посуду.
Увидев мой взгляд, он ворчливо сказал:
— Доброе утро, раз проснулась.
— Доброе, — в тон ему ответила я.
— А раз доброе, то вставай, собирайся. Я схожу сполосну посуду, пьем быстро чай и идём.
Хлопнула дверь, принеся порыв холодного воздуха. Вылезать из тёплого спальника не хотелось, от длительной ходьбы по пересечённой местности болели руки и ноги, ныла спина. Собрав волю в кулак, я одним рывком выползла из спальника и принялась торопливо натягивать штаны — за ночь комната здорово выстудилась.
Вдруг снаружи раздался возглас.
Митька!
Вне себя от ужаса я, как была в одной майке, выскочила наружу.
Там стоял Митька и рассматривал что-то на земле. Я опустила взгляд и вздрогнула: вокруг балка было много-много совсем ещё свежих следов. Разной длины. Мужских.
— Ты чего вылетела? — зло рявкнул Митька, — а ну бегом в балок, запри дверь и не выходи, пока не позову или не постучусь.
— Я тебя тут одного не оставлю… — начала было я.
— Я сказал — бегом! — голосом Митьки можно было вымораживать океан.
Меня сдуло.
Внутри я заперла дверь на засов и принялась высматривать в маленькое окошечко. Кроме кривобокой ёлки и двух замшелых берёзок там ни черта не было видно.
Я сидела и сходила с ума, наверное, добрых полчаса, если не больше.
Митьки всё не было.
Я села на нары и посидела немного. Затем взяла банку со сгущенкой и отпила немного. Чуть подумала и допила до конца. Паника всё не уходила. Чтобы немного отвлечься, я начала одеваться. Поправляя куртку, я машинально дотронулась до нагрудного кармашка и нащупала камень.
Торопливо вытащила его и царапнула окно. На стекле осталась отчётливая полоса.
Вот это да! Значит, вполне может быть, что изумруд. Во всяком случае пока не доказано обратно, буду считать, что это изумруд.
Снаружи послышались шаги. Я прислушалась, вроде Митькины.
Не успела я спрятать изумруд в карман, как в дверь раздался стук и митькин голос сказал:
— Зойка, открывай, это я.
Я бросилась к двери и отперла засов.
Внутрь ввалился Митька, мокрый и злой.
— Давай попьём чаю, — сказал он.
— Что там? — спросила я, — чьи это следы?
— Не знаю, — буркнул Митька, — странно. Ничего не пойму. Они ночью ходили вокруг нашего балка, а мы даже не проснулись.
— Ага. Очень странно, — поёжилась я и тихо спросила. — Мить, как думаешь, это люди?
— Нет, это бабайки, которыми стали души убитых здесь парней, — передразнил мой испуганный голос Митька, — слышал бы тебя сейчас Бармалей! Он бы очень удивился, что некоторые комсомолки верят в чертей и привидения.
— Ну, Ми-и-итька, — жалобно протянула я и тон Митьки смягчился:
— Нет, Зойка, это люди. Самые обычные люди.
— Но они нас не тронули, — напомнила я.
— Может быть, мы им не нужны были? — предположил Митька, — или они не знали, что мы здесь ночуем?
— Мить, как думаешь, а они днём могут прийти?
— Они всё могут, Зойка, — вздохнул Митька и более миролюбивым тоном сказал, — поэтому не советую далеко отходить. Будь всё время в поле моей видимости.
— Что, и в кустики нельзя отойти? — жалобно протянула я, — как же я буду? Мне очень надо.
— В кустики отойди, — разрешил Митька и тут же добавил, — только, недалеко, чтобы я слышал, если закричишь. Поняла?
Я кивнула.
— И сперва осмотрись хорошо.
После чая мы собрались и налегке пошли искать Аннушку. Рюкзак с палаткой и прочим барахлом оставили в балке. Только мешать будут.
Мы пошли в сторону, куда указывали носки следов, которые я обнаружила вчера вечером. За кустами багульника, где были следы, начиналось небольшое мшистое болотце, которое противно чвакало под сапогами. Обойти его никак было нельзя — слишком большой крюк пришлось бы делать. Да и там было не лучше. По сути пятьдесят восьмой ключевой участок находился, можно сказать, на небольшом «островке», сформированным наносами песка. Вокруг же были заросшие сфагнумом, кукушкиным льном, брусникой и багульником пополам с осоками, мшары.
Я прыгала с кочки на кочку и старалась не оступиться.
Иногда мы делали небольшой крюк, в тех местах, где виднелись берёзовые колки — Митька боялся, чтобы мы не порвали сапоги.
Постепенно мшары стали подсыхать, и вскоре под ногами зашуршала нормальная трава. Я нагнулась и сорвала рыжую купальницу. Она пахла мандаринами.
Я улыбнулась.
Митька, который шел рядом, буркнул:
— Чему радуешься?
— Цветочек красивый, — усмехнулась я, — мандаринами пахнет.
— Бля, Зойка, вот я тебе удивляюсь, — сумрачно сказал Митька, — вокруг чёрте-что происходит, а ты нюхаешь цветочки и улыбаешься. Ты, видать, слишком сильно тогда башкой ударилась.
— А что мне, по-твоему, упасть на землю и рыдать от ужаса? — огрызнулась я.
— Ну вот что ты всё время нагнетаешь? — разозлился Митька, — слова тебе не скажи! Сразу цепляешься!
— Митя, что с тобой? — я даже остановилась и смотрела на него до тех пор, пока он не остановился тоже.
— Что? — хмуро буркнул он.
— Ты уже второй день со мной скандалишь по непонятным поводам, — тихо сказала я, — я не думаю, что тебя взбесило то, что я по дороге сорвала цветок и понюхала. Так что случилось, Митя?
— Ничего не случилось! Что ты опять начинаешь… — попытался съехать он, но я не повелась, ибо задрало.
— Митя! — мой голос зазвенел статью.
— Понимаешь, Зоя, — печально вздохнул Митька и обезоруживающе улыбнулся своей мальчишеской улыбкой, — я тебе не нужен. Такой как я никому из женщин не нужен.
Я промолчала.
— Ведь я же перекати-поле, — между тем продолжал Митька, — мало того, что работа у меня такая, что в любой момент можно парализованным инвалидом остаться. Я же сложнейшие трюки делаю.
— Прыжки с лошади? — равнодушно спросила я, лишь б поддержать разговор.
— И с лошади. И с автомобиля на ходу, — кивнул Митька, — и с крыши горящего дома. Да много всего. Но суть не в этом даже…
Он сделал паузу, явно ожидая, что я спрошу про суть, но я молчала. И тогда он явно начал злиться:
— Вот чего ты такая упёртая, Зойка, а? Ведь всё так хорошо начиналось!
Я продолжала молчать.
— Да ты сама пойми! У меня в каждом месте, где я бываю. А бываю я много где! Так вот, в каждом месте у меня есть баба! И все хотят, чтобы я с ними остался!
— Бедные бабы, — сказала я безэмоциональным тоном.
— Ну такой вот я! Такой! — воскликнул Митька, — так что и ты не жди от меня ничего такого! Ну не женюсь я на тебе, Зойка! Не женюсь!
Меня аж развернуло на месте:
— В смысле «не женюсь», Митя? — прошипела я.
— Я безалаберный, безответственный и шалопай! — явно процитировал чьи-то слова Митька, — в семейной жизни от меня толку не будет! Я рано или поздно загуляю, или уйду в запой. Или сломаю себе шею. Или подерусь с кем-то и меня посадят в тюрьму! Так что не ожидай от меня всего этого, Зоя! Я всем так говорю!
На меня словно ушат холодной воды вылили:
— А с чего ты взял, Митенька, что я за тебя замуж пошла бы? — напустив в голос как можно больше яду, фыркнула я, — Даже если бы ты умолял меня тут на коленях и обещал хрустальный дворец и золотые горы, я бы в жизни за тебя замуж не вышла. Придумал ещё!
— Почему бы не вышла? — в голосе Митьки было столько обиды, что моё настроение моментально подпрыгнуло вверх.
— Да ты на себя посмотри! — нанесла контрольный я, — это с тобой в тайге хорошо, романтика, дикие страсти, эмоции. А что с тобой таким в городе делать?
С этими словами я, довольная произведённым эффектом и вытянувшимся Митькиным лицом, рванула вперёд, оставив позади себя незадачливого жениха.
Я легко сбежала с холма, затем буквально взлетела вверх, продираясь сквозь кусты багульника и карликовой берёзки. Затем, мощным усилием выпутавшись из цепких веток, вылезла из кустов.
И ахнула.
На земле, скрючившись, спиной ко мне лежал человек.
— Митька! — закричала я.
Сзади послышался треск ломаемых сучьев.
— Зоя отойди! — закричал издалека Митька, стремительно приближаясь.
Но я не отошла. Я уже узнала, что это:
— Нина! Нина Васильевна! — ахнула я и подлетела к ней, упав рядом на колени и заглядывая ей в лицо.
На неё было страшно смотреть: лицо мертвенно-бледное, заострившееся. Губы искусаны до крови, синюшного цвета. Она лежала, свернувшись калачиком, в позе эмбриона, прижав колени почти к подбородку. Глаза её были закрыты. Губы дрожали и с груди вырывалось
