Между тем даже на самый первый взгляд гораздо более «отчетливое типологическое сходство» имеется между этим гоголевским героем и государем Александром Павловичем (хотя, разумеется, и здесь речь не может идти о непосредственном прототипе). К тому же следует иметь в виду, что при всех явных различиях между государями некоторое «братское» сходство в характерах, в поведении, в общей, так сказать, стилистике дворцовой и придворной жизни все-таки сохранялось, особенно если вспомнить о подчеркнутой консервативности многих ее форм. Но как бы то ни было, сейчас речь идет о самом старшем из братьев.
Екатерина II писала Гримму о своем любимом внуке: «Это чудо-ребенок… Александр мог бы послужить художнику моделью Купидона…». Воспоминания современников полны рассказов о «нежности» и «чувствительности», «чрезвычайной чувствительности», «необычайной деликатности», «ангельской доброте», «кротости», «сердечности», «утонченной деликатности» голубоглазого («цвета безоблачного неба») и белокурого («золотисто-светлые волосы») императора. «Император остался тем же самым в высшей степени любезным человеком, полным доброты и приветливости… Он так же предупредителен и сердечен»[7]. Все слова и поступки Александра I, по выражению А. М. Муравьева, «дышали желанием быть любимым». С. Шуазель-Гуфье вспоминала, что он бывал «слишком», «преувеличенно любезен», флигель-адъютант императора А. И. Чернышев прозвал его «прельстителем», «un vrai charmant» (сущим прельстителем) именовал государя М. М. Сперанский. Н. Н. Фирсов, обобщая подобные характеристики безо всякой оглядки на Гоголя, дал следующее определение личности Александра: «Из него вышел не государственный и социальный реформатор, а просто „сладенький человечек“». Ср. у Гоголя о Манилове: «На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства».
Александр I «беспрестанно выражал заботливость о своем брате, о сестрах, наставниках, даже о предметах неодушевленных, например, о царскосельских садах»[8]. Забота государя Александра Павловича о царскосельских садах выражалась, в частности, в строительстве против главных ворот Запасного дворца ампирных чугунных ворот с характерной надписью: «Любезным Моим Сослуживцам» (1818, проект арх. В. П. Стасова), перестройке павильона «Монбижу» в «англо-готическом стиле». Да и весь пейзажный парк в западной части царскосельского комплекса в целом преобразился при нем (государь всегда «с восхищением отзывался об английских парках» и об искусстве английских садоводов) в парк «романтического» характера с тенистыми сумеречными аллеями, таинственными руинами и заросшими прудами (ср. с описанием «аглицкого сада» в имении Манилова). К тому же в 1812 г. здесь возводится почти сорокаметровая Белая башня, на которой «была устроена самая высокая в Царском Селе обзорная площадка, откуда были видны не только парк, но и далекие окрестности» Санкт-Петербурга[9]. Ср. с мечтаниями Манилова о «доме с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах». Ср. также с названием летнего дворца великого князя Константина Павловича в Варшаве — Бельведер. Остается добавить, что Гоголь прекрасно знал Царское Село, неоднократно бывал здесь, начиная с лета 1831 г., когда встречался в Царском с Пушкиным и Жуковским. Посещал писатель и Варшаву, например, в сентябре 1839 г.
В этот же «возвышенный» архитектурный ряд легко «встраивается» и маниловская беседка с надписью «Храм уединенного размышления», название которой писатель мог, по мнению Н. И. Осьмаковой, заимствовать из одной из романтических статей журнала П. А. Корсакова «Русский Пустынник, или Наблюдатель отечественных нравов», выходившего в Санкт-Петербурге в 1817 г. «Он постоянно стремился к уединению» — вот рефрен многочисленных воспоминаний современников об Александре I. К тому же именно Александр Павлович в отличие от Николая Павловича, но в полном соответствии с маниловским образом жизни, неоднократно на протяжении всей своей жизни выражал желание, как он об этом писал еще в 1796 г. Лагарпу, «жить спокойно частным человеком, полагая свое счастие в обществе друзей и в изучении природы». Правда, в отличие от гоголевского помещика, Александр I стремился уехать из столицы то на берега Рейна, то в Америку, то в Крым, то еще куда-нибудь подальше (отсюда истоки знаменитой легенды о старце Федоре Кузьмиче).
Что до «общества друзей», то во многом именно Александру I эпоха, вероятно, обязана расцветом культа дружбы. Вспомним, надо полагать, вполне искреннюю и многолетнюю привязанность императора к А. А. Аракчееву, хотя, разумеется, в дружбе начальника и подчиненного всегда присутствует некая ущербность. Другое дело дружба равных или, по крайней мере, близких по своему социальному положению персон. И здесь российский император не раз демонстрировал образцы самых возвышенных «сердечных чувств», порой даже, по мнению многих современников и историков, за счет государственных интересов. Взять хотя бы впечатляющую романтическую сцену осенней полуночью 1805 г. в склепе гарнизонной церкви Потсдама: здесь Александр I и прусский король Фридрих-Вильгельм III над гробом Фридриха Великого поклялись друг другу в вечной дружбе. Что касается русского императора, то он оставался верен этой «нежнейшей», по словам самого Александра, дружбе до конца. И не так уж не прав, возможно, кн. Адам Чарторыйский, писавший своему государю: «Интимная дружба, которая связала Ваше императорское величество с Королем после нескольких дней знакомства, привела к тому, что Вы перестали рассматривать Пруссию, как политическое государство, но увидели в ней дорогую Вам особу, по отношению к которой признали необходимым руководствоваться особыми обязательствами». Этими особыми обязательствами, по мнению многих, объясняются зарубежные выступления русской армии на стороне Пруссии в антинаполеоновских войнах начала века, что далеко не всегда отвечало политическим целям России.
А чего стоит не менее выразительная сцена в феврале 1808 г. в эрфуртском театре во время представления вольтеровского «Эдипа», которое первый состав «Комеди Франсез» давал перед «партером королей» (здесь помимо сидевших рядом Александра и Наполеона присутствовали все вассальные по отношению к Франции государи и другие владетельные особы). Как только Ф. Ж. Тальма в роли Филоктета произнес со сцены реплику: «Дружба великого человека — вот подарок богов!» — Александр воскликнул: «Вот слова, сказанные для меня!» — встал и обнял (по другой версии только пожал руку) Наполеона под бурную овацию всего зала. Как тут не процитировать чичиковское рассуждение: «О, это справедливо. Это совершенно справедливо!.. Что все сокровища тогда в мире! „Не имей денег, имей хороших людей для обращения“, сказал один мудрец!»
И даже к «деликатной» реплике Манилова в ответ на предложение Чичикова «иметь мертвых» крестьян: «Как-с? извините… я несколько туг на ухо…» в данном контексте можно отнестись буквально и с полным доверием. Ведь хорошо известно, что Александр Павлович был глуховат на левое ухо. Причиной этому называют разное: кто открытые окна спальни младенчествующего внука Екатерины Великой в Зимнем дворце во время пушечной пальбы с пристани «в отведенные часы», кто частое присутствие юного великого князя на батарейных стрельбах при учениях отцовского гатчинского гарнизона.
Что же касается «отчасти греческих» имен сыновей Манилова: Фемистоклюс и Алкид, то первой стала давать своим внукам подобные «небывалые в нашем царствующем доме» (Н. К. Шильдер) имена как раз Екатерина II. Историки издавна связывают такое отступление от династической традиции со знаменитым «греческим проектом» императрицы. Имя старшего из внуков, данное в честь святого благоверного князя Александра Невского, должно было напоминать и о вселенском наследии Александра Македонского. Имя же второго, крещенного в память святого равноапостольного римского императора Константина Великого, окончательно перенесшего столицу своей империи в Византию и переименовавшего ее в 330 г. в Константинополь (град Константина), свидетельствовало о проекте воссоздания Восточной, Греческой империи (после освобождения ее от турецкой власти) под эгидой России[10]. Сохранились сведения о том, что подобные планы «возобновления» Священной Римской (Западной) и Византийской (Восточной) империй Наполеон и Александр I обсуждали во время свидания в Эрфурте. Впрочем, на такое разделение мира между собой и русским императором Наполеон рассчитывал совсем недолго. В его «рукаве» таился не менее грандиозный проект: в случае успешного покорения России обратить все свои силы против турок и захватить Константинополь уже самостоятельно.
