— Меня зовут Оскар Осехо. Я председатель здешнего кооператива имени Аугусто Сандино. А ты кто? Гринго? Немец?
Оскар выжидательно и хитро улыбался. Никарагуанцы, особенно крестьяне, люди сдержанные, а с незнакомыми — молчаливые. Чем потрепаннее крестьянское сомбреро и беднее одежда, тем больше достоинства и гордости проявляет их хозяин при встрече с чужаком, тем более с иностранцем. А тут... Видно, радость настолько переполняла Оскара, что он позабыл об обычаях и хладнокровии индейских предков.
— Русский. Советский журналист, — я наконец пришел в себя.
— Да ну! — Оскар с размаху вмял кулак правой руки в ладонь левой, выражая, по-видимому, этим жестом крайнюю степень удивления и восхищения.— Настоящий русский? Из России?
— Из Москвы...
— Слушай, брат, пойдем ко мне?
Это недалеко. Вон на холмике, видишь, хижина под апельсиновым деревом? Там я живу. Пойдем. Угощу тебя обедом. Проголодался, наверное?
Мы шли к дому по дорожке, пробитой среди пожухлой, увядшей травы, и Оскар, поминутно останавливаясь, придерживая меня за рукав, делился взглядами на происхождение своего народа.
— Мы, никарагуанцы, — говорил Оскар, — дети маиса. С рождения и до смерти мы питаемся его соками, его зерном. Маис — наш хлеб и наша жизнь. Когда мы собираем хороший урожай, в дом приходит счастье. Если урожай плох, в доме селится горе и голод. Понимаешь, мы связаны с маисом, как стебель связан с корнями. Мне дед такую легенду рассказывал.
Давным-давно это было, когда на свете жили бог утренней зари Иксмуканё и бог сумерек Икспийаёк. Семь дней и ночей трудились они, чтобы сотворить новое растение. Взяли крупинку золота, чтобы придать этому растению цвет и щедрость солнца. Взяли каплю оленьего молока, чтобы наполнить зерно, взяли коготь орла, чтобы пролетело растение над всем миром, и добавили кровь пумы, чтобы стало оно таким же сильным и непобедимым, как этот лесной зверь. И положили потом боги все это в кожу змеи, сброшенную при линьке, чтобы и растение каждый год возрождалось заново. И вот на заре восьмого дня поднялся к солнцу новый злак. Это был маис. А уж потом из маисовой муки, замешенной на крови тапира и змеи, слеплен был человек...
В хижине Оскара, собранной из тонких сосновых досок, земляной пол, три гамака, растянутых между отполированными от долгого пользования столбиками. В правом углу, где в тонких лучиках света, проникающего сквозь щели в ставнях, золотится пыль, — двухэтажные нары. Во дворе под навесом сложен из тяжелых серых валунов очаг. У огня хлопочет черноволосая женщина в коротком залатанном платье, и тут же возятся детишки.
— Жена, Эсперанса, — представляет Оскар. Женщина оборачивается. Глубокие морщины вокруг рта и на переносье. Тяжелая, утратившая стройность фигура, острые сухие ключицы, выпирающие из-под выреза платья, широкая, раздавленная работой ладонь с заскорузлыми, натруженными пальцами. Эсперанса улыбается, не разжимая губ. Любимое, да и самое доступное лакомство здесь — твердые, одеревенелые стебли сахарного тростника. А чтобы оплатить счет дантиста, крестьянину нужно работать полгода. Вот и закрывают деревенские женщины улыбку ладошкой, сложенной лодочкой.
— А это Мигель, — Оскар легонько хлопает меня по плечу.— Он русский, из Москвы.
Мы возвращаемся в хижину, садимся за колченогий маленький столик. Эсперанса приносит кукурузные лепешки — тортильяс, домашний соленый сыр и соус чиле, приготовленный из огнедышащего стручкового перца. Оскар ест молча и сосредоточенно, как едят труженики во всем мире. Закончив, он вытаскивает из нагрудного кармана рубашки помятую, в желтых разводах сигарету, прикуривает и с удовольствием затягивается.
— Сбылось, видишь, сбылось! — вдруг громко и радостно восклицает он.— Я говорю, наконец-то земля наша! Сколько лет мы боролись с помещиками за нее! Пробовали искать правду в городе, но адвокат только тянул из нас деньги. Конечно, мы со всей общины собирали по сентаво ему на гонорар, а потом приходил сеньор, платил втрое больше, и мы проигрывали дело. Тогда мы начали занимать помещичьи владения: распахивали земли, засевали маисом и фасолью. Помнишь, я сказал тебе, что счастье приходит в наши хижины с хорошим урожаем маиса? А где его взять, хороший урожай, когда земли нет? Земля у сеньора. И он на ней не маис сеял, а хлопок и продавал его в Соединенные Штаты. Так ему было выгоднее... Наплевать, что наши дети пухли от голода, умирали от болезней. Сеньор еще нашим благодетелем себя считал. А как же — ведь он нанимал нас на сбор урожая. Четыре кордобы в день, сто двадцать в месяц. Это если без вычетов за штрафы, за хозяйскую лавку, где нас обязывали покупать. А с вычетами — меньше ста получалось. А знаешь, сколько стоила консультация у врача? Сто пятьдесят кордоб. Рубашка — тридцать пять. Мачете — семьдесят...
Оскар помолчал, тяжело вздохнул и продолжил:
— Ничего не выходило у нас тогда с помещиками. Земли-то мы распахивали, да приезжали национальные гвардейцы. Что у нас было для борьбы с ними? Мачете и то не у каждого. Вот они и не церемонились — убивали, увозили в тюрьму, избивали, грабили, забирали последнее... Так мы жили. Мне сейчас тридцать пять. Знаешь, когда я первый раз побывал в кабинете у врача? После революции. Младшего сына возил, приболел он. И заметь, ни сентаво с меня не взяли... Читать я выучился тоже после революции, старшие дети в школу пошли опять же после революции...
— Ты мою Эсперансу видел? Старуха почти, правда? — неожиданно спросил Оскар.
— Да что ты... Вовсе нет, — пробормотал я, застигнутый врасплох.
— Не стесняйся, брат, так оно и есть, — оборвал меня Оскар, махнув рукой.— А ведь ей тридцать один всего. Жизнь из нее старуху сделала. Одиннадцать детей она мне родила, а выжило только семь. Сама ни разу, наверное, досыта не поела — все им отдавала. Но детишки все равно мерли. А молодая она красивая была, Эсперанса... Стройная, волосы чуть не до колен, густые...
Оскар сцепил на столе пальцы рук. Корявые, темные, растрескавшиеся пальцы с крупными обломанными ногтями.
— Латифундии и хлопок, будь они прокляты! Хлопок наших отцов с земли согнал... Совсем не осталось места, где сеять маис...
Я уехал от Оскара под вечер. Сначала час по ухабистому поселку до города Чинандега, потом по гладкой асфальтовой ленте шоссе Леон — Манагуа. Вся равнина вокруг была словно покрыта снегом, хлопок искрился под солнцем, отражая лучи, слепил глаза. И там, на проселке, и здесь, по обе стороны шоссе, насколько хватал глаз простирались хлопковые плантации. Бывшие латифундии, превратившиеся сегодня в кооперативные и государственные хозяйства...
Кофе растет на небольших деревьях, тонкие ветки которых и темная кора напоминают вишни. Ягоды, зеленые и красные, лепятся вплотную к ветке на коротких черенках. Собирать их кажется делом простым и легким: провел ладонью, и вот они в корзине...
Приблизительно так думал и я, осматривая кофейные плантации государственного хозяйства Ла Лагуна, раскинувшегося по склонам гор в пятидесяти километрах к северу от Матагальпы. Собственно, Ла Лагуна — маленькое селение с узкими извилистыми улочками и бывшим помещичьим домом на вершине горы, где теперь размещается дирекция госхоза. Плантации, как почти вся округа, принадлежали раньше сеньору Бенисио Сентено. Он же был военным начальником округа и майором национальной гвардии. 19 июля 1979 года дон Бенисио удрал в Гондурас и сейчас засылает оттуда контрреволюционные группировки, которые орудуют в окрестностях.
— Пойдем, компаньеро, чего стоять, — недовольно произнес мой шофер и телохранитель Педро-Пабло по прозвищу Два Апостола, получивший его за столь редкое сочетание имен.
Два Апостола был на удивление мал ростом (автомат с примкнутым штыком доставал ему до плеча) и по-крестьянски нетороплив и рассудителен... Он ничего не делал без серьезного размышления, будь то замена магазина в автомате или обезвреживание мины, которую он заприметил на дороге. Однако, когда доходило до дела, был ловким, юрким и невероятно быстрым, как ящерица. Он умел бесшумно ходить по самому частому лесу, попадать из автомата — не целясь, от бедра — в подброшенную монету, кидать нож на два десятка метров, свистеть по-птичьи, виртуозно водить «джип» и ездить верхом...
К концу поездки мы с ним подружились, хотя поначалу, признаться, его опека и суровая молчаливость даже угнетали. Молчать он мог часами, и никакими ухищрениями не удавалось добиться от него и слова.
Командующий войсками МВД в Матагальпе, провожая нас, сказал: «Два Апостола не подведет, компаньеро. Он в таких переделках побывал, что и представить трудно. Да и район знает отлично, сам отсюда, из крестьян. Словом, не пожалеешь...»
