ломанулся к выходу из ресторана.
На улице около ресторана Ады не было. Черт, куда она могла подеваться?!
Я обнаружил ее у служебного входа в ресторан. В компании мусорных баков. И ни хрена она не курила. Она рыдала.
Вся из себя такая успешная, с высокодоходной ИТ-компанией, с бриллиантами в ушах, с «мерседесом» — Ада рыдала в паре метров от мусорных баков, уткнувшись лицом в шершавую стену ресторана.
Я ни разу в жизни не видел, чтобы люди так плакали. Громко, захлебываясь, трясясь всем телом, подвывая, делая такие шумные вздохи, что, кажется, вот этот вдох будет сейчас последним. Мне стало страшно.
Это истерика. Вот точное слово.
— Ада… — тихонько позвал я ее. Она словно не слышала меня, потому что ничего не поменялось. Она продолжала трястись, уткнувшись лицом в стену и издавая эти страшные звуки. Я протянул руку и осторожно коснулся ее плеча. — Ада…
Она еще громче взвыла, потом зашипела.
У меня было полное ощущение, что Ада сошла с ума.
Нельзя цельнометаллическим женщинам плакать. Они от этого могут заржаветь. И сломаться.
Я выдохнул — так шумно и громко, что на какое-то время перекрыл звуки, которые издавала Ада.
— Мама…
И ни-че-го не произошло. Я тут, можно сказать, внутренний переворот совершил. Произнес слово, которое, как я был уверен, я никогда не скажу. И что? И ничего.
Она продолжала рыдать.
— Мама… Мам… Мам, ну чего ты…
Ничего не менялось. Такое ощущение, что она меня не слышала. И даже стала рыдать еще громче. Еще отчаянней. И трястись она стала еще сильнее.
Я понятия не имел, что делать в таких ситуациях. Как прекращают женские истерики?! Что можно сделать, если она тебя просто не слышит?! Что бы ты ни сказал — не слышит?! Если только проверенным способом…
— Мама, дай миллион, — ноль реакции. — Мама, дай два миллиона. Мама, дай десять миллионов. Мама, я хочу жениться, дай денег! Мама, у меня сифилис! Мама, я гей!
У меня кончилась фантазия. Ада продолжала рыдать. И тут я вдруг заорал во всю глотку:
— Мама, прекрати истерику, ты пугаешь ребенка!
И именно в этот момент она внезапно затихла. В наступившей оглушительной тишине я дернул ее за плечо, развернул — и прижал в себе. Она замерла, стояла, словно парализованная, только дышала тяжело-тяжело, будто кросс пробежала.
А потом медленно-медленно подняла руку. Высоко. И погладила меня по голове. Я крепче сжал руки. В парадоксальном желании удержаться за нее, за эту тонкую женщину. Потому что у меня резко закружилась голова.
— Не плачь так больше. Мне страшно.
— Не буду.
— Ты правда куришь?
— Сигареты остались в сумочке.
— Я принес.
Мы оба вздрогнули.
Рядом с нами стоял отец. В руках у него на самом деле была сумочка Ады.
— Пообещайте мне, что бросите курить.
Мы, не сговариваясь, кивнули.
А потом я дрожащими руками курил, а мама тихонько всхлипывала в плечо отцу. Я задрал голову и нашел на черном небе яркий красный Марс. Ну, где там мой звездолет?
Похоже, пора лететь.
— Ни хрена себе ты похудел!
— Десятку срезал.
— Молодец!
— Это все Рус.
— А я чего? — Руслан потянул с головы наушники. — Я ничего. Я Захару еще тренера толкового нашел в его городе. По видео не сильно-то проконтролируешь.
— Слушай, Рус… — я воспользовался тем, что Захар, завопив, бросился навстречу Ромке. — А ты уверен… Ну, как нагрузки сочетаются с его заболеванием…
— У меня мамка врач. Она меня консультирует, — буркнул Рус. А потом, дернув за наушники на шее, добавил: — Мы с ней вдвоем живем. Она одна меня растила. Я ей на эти деньги путевку хотел купить… На Мальдивы.
— Еще купишь.
***
Минск встретил нас хмурой сырой погодой. Но на мое настроение это вообще никак не влияло. Внутри у меня было солнце. Постоянное, горячее, мое собственное солнце, которое светило мне уже полгода. И будет светить всю жизнь, я уверен. И плевать на погоду за окном.
Нет, нельзя сказать, что в последние полгода в моей жизни все было гладко.
Взять хотя бы подготовку к чемпионату. Пух и перья летели. Два раз разругались вдрызг. У Сони с Левкой закрутился роман, а шуры-муры в команде — это не к добру, как я выяснил опытным путем. К тому же, конфликт между Левкой и Русом, который зародился еще в Казани, нет-нет, да и снова вспыхивал. Уровень сахара у Захара теперь стоял у меня на ежедневном контроле — Леся мне организовала консультацию эндокринолога, и в теме сахарного диабета я теперь немного шарил. Только умница Ромка не доставлял мне проблем, пока, паразит, не свалился в больницу с корью. С корью! Взрослый девятнадцатилетний Нео, мать его! В самый разгар подготовки! Болел Ромка тяжело, с высокой температурой и пневмонией. Мы неделю сидели как на иголках, особенно когда Ромка написал: «Ищите мне замену». Все распри были забыты, мы уже собирались ехать всей бандой вместе к Ромке. Но от таких перспектив Роман резко пошел на поправку.
В общем, со всем этим цирком — и тем, что я, набравшись реального опыта, теперь точно понимал, что нам надо, и гонял банду и в хвост, и в гриву — мне было не до работы по своей основной специальности. Если честно, я не был уверен, что я к ней вообще когда-нибудь вернусь.
Потому что Ада.
Она вошла в мою жизнь и осталась. Я по-прежнему называл ее по имени — тот раз у мусорных баков не в счет. Но этот эпизод что-то изменил между нами. Что-то такое, может, не очень заметное внешне, но принципиальное. Смыслообразующее, я бы сказал.
Мы с ней общались. И немало. Более того, мне это общение доставляло удовольствие. Ну, потому что Ада оказалась невероятно интересным собеседником. Она знала много такого, о чем я даже не подозревал, и общение с ней мне было интересно прежде всего на профессиональные темы. Но и не только.
Когда мы в очередной раз зарубались на тему каких-нибудь технологических новинок, отец обычно усаживался напротив, подпирал щеку рукой и с умилительным выражением смотрел на нас, периодически вставая, чтобы подлить чаю. Когда у нас с Адой был особенно горячий спор по поводу бигдата и нейростей, я услышал в своей адрес сакраментальное: «Не ори на мать!».
В общем, было весело. Еще и по той причине, что Ада, похоже, всерьез вознамерилась припахать меня к семейному бизнесу. Она невзначай, вскользь, по чуть-чуть рассказывала об их компании. Я делал вид,
