на него ответить, но понимала, что сейчас не тот момент. Нужно ещё немного подождать — Лиза окрепнет, время лечит (оно всегда лечит), и тогда… она или Павел, неважно кто, всё Лизе расскажет.
— Я не спала, а она думала, что я сплю. А я не спала и всё слышала.
— Да кто «она»? Кто «она», Лиза? — Анна опустилась на колени перед сестрой. — Что случилось?
Аккуратно, слово за слово, Анна вытягивала из Лизы информацию.
Дело было в санитарке, которая мыла палаты. Старая ведьма. «Узнаю, кто сегодня дежурил — убью гадину!» — мысленно пообещала себе Анна.
…Лиза, как обычно, лежала лицом к стене, уставившись в одну точку — маленькую выбоинку, от которой тонкой паутиной расползались мелкие трещинки. В палату вошла санитарка, шумно поставила ведро на пол и, нарочито громко стукая шваброй о ножки кровати и стенки тумбочки, принялась намывать полы.
— Спит. В отдельной палате, прямо как королева. И как не придёшь — всё спит. Головы не повернёт, ни здрасьте, ни до свидания. Конечно, сеструха заведующая, муженёк в Совете, большой начальник. Вот тебе и палата отдельная, вот тебе и почести.
Лиза сжалась в комок, не в силах повернуть головы. Ей хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать злобный голос тётки, не слышать гулкие удары швабры о стену. Но она не решалась даже пошевелиться.
А санитарка между тем раззадоривалась всё сильнее.
— Да чтоб они там, в этом Совете, передохли все. Твари конченные. Закон они приняли, понимаешь. Чтоб всех больных, чтоб всех… — она громко шмыгнула носом. — Всех убить. Без разбора. А она тут спит. А мужика моего… эвтанировали третьего дня. Рак у него, третья стадия… ну рак, так он же ещё жил… и ещё бы хоть сколько-то, да протянул. А нет! Не положено! Лекарств, суки, на него пожалели…
Санитарка замолчала, наклонилась, что-то подняла с пола.
— Таблетки… да, а вот у королевы нашей таблетки на полу под тумбочкой валяются. Королеве нашей таблеток не жалко. Конечно, с такими-то родственниками.
Лиза слышала, как санитарка чем-то шуршит.
— Фено… феноксан какой-то, — она бросила блистер на тумбочку. — Конечно, а моему мужику пожалели, а этой… этой не пожалели. Ну ничего… ничего, есть и на этом свете справедливость. Помер ребёночек-то, и сестрица с мужем не помогли, и лекарства припрятанные. Так и надо. Бабы в раздевалке трепались, что, как наша Анна Константиновна, стерва подлая, не старалась, а и то не смогла. Потому что есть на свете справедливость. Есть…
Лиза почувствовала, как швабра гулко ударила о ножку кровати…
Анна зло выругалась.
— А там ещё женщины в коридоре… я пока шла, они говорили, — Лизин голос звучал безжизненно и тускло. — Про закон они тоже говорили, и про… что мой мальчик…
И Лиза неожиданно расплакалась. Громко, горько, уткнув лицо в ладони. Анна стояла перед Лизой на коленях и не знала, не умела найти слова, чтобы её утешить. И вместе с тем надеялась, что горе наконец-то начнет выходить из её сестры, выходить вместе со слезами.
Лизины слёзы закончились так же резко, как и начались. Она подняла глаза на Анну.
— А Ванечка… он был очень болен, да?
Анна кивнула.
— И его совсем нельзя было вылечить? Совсем-совсем?
Синие Лизины глаза смотрели со смесью отчаяния и надежды. Анна поднялась с колен, отошла к столу. Она понимала, что должна сказать сестре, что ребёнка вылечить было нельзя, что он по любому бы умер, и она открыла уже рот, чтобы это сказать, но вдруг вспомнила Пашку, и снова слепая ненависть захлестнула её.
— Он мог бы жить, — сказала глухо. — При постоянном приёме лекарств он мог бы прожить лет до тридцати. Но Совет запретил тратить лекарства на неизлечимо больных.
— Тридцать лет, — эхом отозвалась Лиза. — Тридцать лет.
* * *
Анна проводила Лизу до палаты. Уложила её в постель и тихо вышла.
Уже идя по коридору к себе в кабинет, услышала чьи-то голоса и смех за углом. Сама не понимая, что она делает, Анна завернула за угол.
Конечно, стоят. Анна увидела группу женщин, что-то оживлённо обсуждавших рядом с искусственной зеленью рекреационной зоны.
— А что её жалеть-то, эту Савельеву? Нашли тоже, о ком горевать.
Анна узнала в говорившей женщину, ту самую, которая пожалела для Лизиного ребёнка молока. Халат едва сходился на её дородном теле, и верхняя пуговица была готова вот-вот оборваться под тяжестью тяжёлых, молочно-белых грудей.
— Так у неё ж тоже ребёнок умер, ты что?
— Так ей и надо. И ей, и мужу её проклятущему.
Анна почувствовала, как в ней поднимается гнев.
— А ну вон пошли! Все! — Аннин голос сорвался на крик. — Вон! По палатам разошлись, живо! И чтоб ни одну я здесь больше не видела.
* * *
Она позвонила Павлу сразу же, как вернулась к себе в кабинет.
— Сегодня же забери Лизу домой, слышишь? Сегодня же! А Нику… Нику можешь пока отправить на время к папе, он присмотрит.
Анна положила трубку и тяжело откинулась на спинку кресла. Оставлять Лизу в больнице было ошибкой. Её ошибкой. Анне казалось, что в больнице, в её-то больнице, никто лучше не присмотрит за её сестрой, но она не учла… не учла людской ненависти, злобы, зависти. Она даже не предполагала, что люди могут быть так злы, так подлы, чтобы отыгрываться и на ком! На Лизе! На человеке, не способном дать им отпор.
Пашка должен забрать Лизу. И забрать сегодня же. Потому что… потому что Анна понимала, что она не сможет защитить сестру. Да она уволит эту санитарку (и сделает это обязательно), но кто даст гарантию, что не придут другие? Кто даст гарантию, что не будет пересудов, случайно и не случайно брошенных фраз? Баб этих злобных, тех, кто ещё вчера заискивающе улыбались Лизе, а сегодня, как гиены, готовы разорвать её на части. А если не разорвать, то пнуть побольней…
Пашка пришёл вечером. Заглянул к ней.
— Сейчас, погоди, я дооформлю выписку и пойдём.
И опять, возвращаясь мыслями в тот день, Анна тысячу раз проигрывала ситуацию снова и снова. Если бы он пришёл чуть раньше. Если бы она заглянула к Лизе. Если бы она тогда не сказала, что ребёнок мог бы жить. Если бы она внимательно присмотрелась к сестре. Если бы она не оставила её одну… Если бы… этих «если бы» было столько, что и половины бы хватило на смертный приговор. Её, Анны, смертный приговор.
Они опоздали.
Анна сразу поняла это, увидев безмятежное и почти
