счастливое лицо Лизы. Мягкое, расслабленное, удивительно детское, словно смерть стёрла все тревоги и волнения последних дней, обрушившиеся на нее.
Павел тоже это понял. Да, он тряс Лизу, яростно, зло, как куклу, кричал: «Лиза, да очнись ты, Лиза!» и ей, Анне: «Да, сделай ты что-нибудь, ты же врач!», и в то же время Анна видела, что он понял. Он уже всё понял, просто ему отчего-то нужно было кричать, и трясти, и выплёскивать скопившуюся, разрывающую, душившую его злость…
Пустой стакан и таблетки — пустую упаковку из-под таблеток — Анна нашла в мусорном ведре. Феноксан, который она забрала у Мельникова, которым она убила Лизиного сына, который выпал у неё из кармана (должно быть выпал), когда она уговаривала Лизу отдать ей мёртвого ребёнка, и про который она так бездарно забыла. Забыла, что он остался лежать на тумбочке, ровно там, куда его положила санитарка.
— Это тоже… тоже твоих рук дело? — Пашка дышал тяжело и отрывисто. — Сука…
Она отшатнулась, словно, он ударил её. Возможно, он бы и ударил. Но она сделала это первой.
— Не моих — твоих! Это твоих рук дело!
Её слова били прицельно, наотмашь. Они стояли друг напротив друга, два человека, за плечами которых была многолетняя дружба — дружба, перечёркнутая одной единственной смертью.
— Ты сам это сделал, сам! Когда выдвигал свой чёртов закон. Когда подписывал его. Ты приговорил Лизу — считай, убил собственными руками. Но, может быть теперь, — Анна приблизила к Павлу покрасневшее злое лицо. — Может быть, теперь… теперь все увидят, какое зло этот твой закон. Увидят. Не могут не увидеть. Лизина смерть всех отрезвит. А тебя пинком выпинают из Совета, когда все узнают…
Ей почему-то казалось, что именно эта смерть — не тысячи других, которые уже случились — а именно смерть жены того, кто всё это затеял, ляжет зловещей тенью на Пашкин закон, и те, кто принимал этот закон вместе с ним, кто ставил свою подпись, вдруг примерят эту смерть на себя, на своих близких, поймут, что опасность не где-то там, далеко, сотнями этажей ниже, а тут рядом, дышит, дотрагивается холодными пальцами.
Эти мысли вереницей промелькнули в её голове и — она видела — отразились в Пашкиных глазах. Он всё понял.
— Не узнают.
— Ты думаешь, я буду молчать?
— Будешь.
На лице Павла застыла неподвижная маска. Маска, за которой скрывался липкий страх и холодный расчёт. И было странно видеть всё это именно сейчас, в комнате, где лежало неостывшее тело женщины, которую они оба так любили.
— Ты скажешь, что Лиза умерла сама. От сердечного приступа.
— Да как ты…
— Иначе все узнают о том, что это ты убила моего сына. Моё слово против твоего. Как думаешь, кому поверят?
Он шагнул к ней, больно схватил за предплечье, притянул к себе, близко, так, что она видела его расширившиеся зрачки, лёд в стальных глазах.
— Скажешь кому-то про самоубийство Лизы, и я тебя уничтожу. Я уничтожу тебя, Анна.
Он разжал пальцы, чуть отступил и протянул руку.
— Таблетки. Давай их сюда. Быстро.
И она молча отдала ему пустую упаковку из-под лекарства.
* * *
Всё остальное, то, что было после, происходило и с ней, и не с ней.
Анна чувствовала себя механической куклой. Её как будто кто-то завел, повернув ключик до упора, и Анна двигалась и говорила на автомате. А потом — раз — и завод кончился. И когда её отец, их с Лизой отец, ставший вдруг таким маленьким и сгорбленным, однажды вечером сказал ей:
— Анечка, что же это… как же теперь, ведь Лизу надо похоронить…
Анна поняла, что наступил её предел, и она больше ничего не может. Абсолютно ничего.
А отец всё говорил и говорил. Анна слушала и не слышала.
— … я звонил в морг, они там говорят: ждите, столько тел на очереди, крематорий не справляется… Аня, ты бы поговорила сама. Я Павлу сказал, а он… я даже не уверен, что он меня понял…Анечка, ведь это не по-людски. Сколько же ей теперь там лежать…
Всеми похоронными делами занимался Борька. Он бегал, бледный, осунувшийся, взъерошенный. Звонил, ругался, договаривался. В морге царила страшная неразбериха. Толпы обезумевших от горя людей, военный кордон, бардак с документами — Анна не выдержала бы там и часа. Но Борис справился. И даже организовал зал для прощания с телом. Хотя в тогдашней ситуации ритуал прощания стал для большинства непозволительной роскошью.
Анне было не нужно это прощание. Ведь то, что лежало перед ними, уже не было Лизой.
Отец плакал. Совсем не по-мужски, а громко, с тонким прерывистым подвыванием, и этот вой резал ухо, заставлял её болезненно морщиться. Анна видела, как Борис закусывает нижнюю губу — детская привычка, выдающая его крайнее волнение, видела, как отводит взгляд охранник, стоявший у дверей. Потом отцу стало плохо, и Борька вместе с охранником вывели его. А они с Павлом опять остались одни. Оба молчаливые, с сухими глазами, словно то, что случилось между ними там, в палате Лизы, выело их душу и выпило все слёзы.
Они так и стояли. Рядом, почти касаясь плечами, и чёрная пропасть отчуждения всё ширилась и ширилась между ними, разводя их по разные стороны жизни.
* * *
Анна уткнула лицо в подушку и беззвучно заплакала.
Глава 4. Сашка
День не задался с самого утра. С той самой минуты, когда Сашка был выдернут из душа неожиданным приходом Ники. Он так опешил, что даже ни о чём толком не расспросил её, а расспросить бы стоило. Уже после того, как она ушла, ничего не объяснив, он вспомнил, что забыл забрать накануне из прачечной свежий комплект униформы — синюю форменную рубашку и такие же синие брюки, отличительный наряд младшего состава административного управления — и опять этот промах был связан с Никой. Пришлось в срочном порядке бежать в прачечную, благо та открывалась на полчаса раньше, чем начинался его рабочий день. Народу там было немного, но заспанная женщина, которая выдавала чистое бельё, никуда не торопилась. В отличие от него. В результате на работу Сашка опоздал.
— Поляков, ну что такое? Где тебя носит? — Елена Николаевна, которая считалась в отделе за старшую и курировала всех новичков-стажёров, смерила его недовольным взглядом. Вообще, она не была ни стервозной, ни злой, на многое закрывала глаза, но, когда начинался какой-либо аврал, заметно нервничала, суетилась и часто срывалась на крик. А если
