Впрочем, сам этот дом — лишь часть целого комплекса, где вплотную прилегают друг к другу еще четыре-пять его двойников. В одном, на втором этаже, помещался кабинет Джона Маршалла Клеменса, отца писателя. Этот виргинец, наделенный на редкость беспокойным нравом, заставлявшим его постоянно строить наполеоновские планы и то и дело ввязываться во всяческие финансовые авантюры, осел наконец в Ганнибале, где исправлял должность мирового судьи.
Рядом и, соответственно, прямо напротив семейного очага стоит особнячок с табличкой на фронтоне: «Дом Бекки Тэтчер». Здесь жила с семьей Лора Хокинс, с которой и списана возлюбленная соученица Тома Сойера.
Что еще? Ну, скажем, «Аптека Гранта» — здесь действительно жил в середине позапрошлого века доктор Оливер Грант с женой, а некоторое время вместе с ними — и семья Клеменсов. Здесь же мировой судья и почил в 1847 году.
Аптека Грантов, дом Клеменсов и легендарный забор, который красил Том Сойер — кстати, тоже в белый цвет
Справа от семейного дома и аптеки — невысокий забор. Ну и что? А то, что из указателя следует: это тот самый забор, за покраску которого Том Сойер столь хитроумно брал мзду с простофиль-сверстников. Крепко так стоит на месте и выкрашен отменно — неужели и впрямь время оказалось не властно?
Чуть поодаль от твеновского квартала виднеются две скульптурные фигурки — Том и Гек. Американцы — народ самолюбивый. Типичному туристу откуда-нибудь из Чикаго, да даже из крохотного Ганнибала, доныне, как и в ту пору, когда Марк Твен описывал своих «простаков за границей», кажется, что весь мир подражает Америке. Один остроумный и приметливый наблюдатель пишет, что, оказавшись, допустим, на Святой земле, увидев гору Сион, такой турист непременно воскликнет: «Ой, посмотрите, ну это же вылитый холм Зенит в Алабаме». Так что попавшееся мне в одном рекламном справочнике утверждение, будто вылепленные в 1926 году фигуры — первый в мире памятник литературным героям, вызвало некоторое сомнение в своей достоверности. Но как раз в данном случае, как обнаружила проверка, скепсис оказался неусместен: даже памятник Дон Кихоту в Испании создан позднее. Впрочем, соревновательные мотивы — суета. Главное — сам выбор сделан безукоризненно: как никто, марктвеновские мальчишки воплощают американский дух приключений, американский порыв к свободе и саму Американскую мечту в ее мифологической неизъяснимости и прекрасной неосуществимости. Ибо что такое мечта осуществленная? Просто общее место.
Хибара, в которой в 1835 году родился Марк Твен — тогда еще Сэмюэл Клеменс
«Ковчег Твена»
А мы уже снова на колесах — направляемся во Флориду, местечко в 30—40 милях к юго-западу от Ганнибала, туда, где 172 года назад появился на свет Сэмюэл Ленгхорн Клеменс.
Здесь царит мертвая тишина. Редкие домики с зашторенными или даже забитыми окнами. Унылая церквушка, в которую, кажется, давно уже никто не заходил. Чуть в стороне — запущенное кладбище. Как свидетельствуют справочники, во времена Марка Твена здесь жило человек семьсот, мелкие фермеры по преимуществу. Сейчас — только дачники, хозяева этих самых, нынче пустых, домиков.
Да, но где же память о великом земляке?
А ее, оказывается, перенесли на милю или около того в сторону — в виде двухкомнатной хибары, где и прожил в семье, состоявшей (включая служанку) из восьми человек, первые три года своей жизни Сэмюэл Клеменс. Называется теперь это сооружение вполне торжественно: Mark Twain Birthplace Memorial Shrine, то есть буквально — мавзолей (ковчег, святыня — на выбор) места рождения Марка Твена. На слух — диковато, и я легко могу представить себе, как посмеялся бы над авторами идеи сам обитатель «мавзолея», он же, допустим, редактор сельскохозяйственной газеты, уверявший своих читателей, что брюква растет на дереве. «Гороховые вы стручки,— сказал бы он, — капустные кочерыжки, тыквины дети, неужели ничего остроумнее придумать не могли? И вообще, слухи о моей смерти сильно преувеличены». И тут бы он был совершенно прав, хотя, как ни странно, надпись, в общем, соответствует действительности: хижина помещена в некий стеклянный каркас, через который хорошо видно внутреннее убранство — кровати и детские кроватки, стулья и стульчики, кухонная утварь и т. д. Напротив «мавзолея» — небольшое музейное помещение, среди экспонатов которого имеется корректура первого издания «Приключений Тома Сойера», оригинал договора на публикацию этого романа с лондонским издательским домом Chatto and Windus; кое-что еще, например очередная пишущая машинка размеров, надо сказать, в отличие от ганнибальской, довольно устрашающих — едва ли не вообще первая модель этого революционного по тем временам порождения цивилизации.
Музей опять-таки он и есть музей, тем более что самая интересная его часть оградила себя стеклянной защитой — жалко, хотя и понятно почему. И все-таки органика сохраняется, все-таки живое дыхание чувствуется — как и в Ганнибале, как и на свободном просторе озера Марка Твена, что плещется внизу, расстилаясь на несколько квадратных миль в разные стороны, как и на заросших тропинках прилегающего заповедного парка. Флорида же — мертва.
И вот тут промелькнувшая еще в Ганнибале догадка сделалась уверенностью. Есть Марк Твен — есть жизнь, нет его — наступает молчание.
И вообще, это он все вокруг придумал и одушевил, это он всему придал форму и, как скульптор, отсек лишнее, так что, может, никаких мемориалов и не требуется.
Медвежий ручей течет на окраине Ганнибала не потому, что в нем (допустим) плескались когда-то Сэм Клеменс и Лора Хокинс, а потому что, вернувшись сюда много лет спустя, его помянул Марк Твен — в «Жизни на Миссисипи», наполовину мемуарной, наполовину вымышленной книге, которую он сочинял примерно в те же годы, что и «Приключения Гекльберри Финна».
И на холм Кардифф я поднимаюсь не потому, что там стоит мемориальный маяк, а потому, что туда лазил Том Сойер, хотя нынешней лестницы тогда не было. Да и никому она не нужна.
И недаром ушел под воду реально существовавший совсем неподалеку от Ганнибала остров Глэскок — на нем бывал только Сэм Клеменс, а вот Том Сойер, а за ним Гек Финн обследовали как раз не существующий, но куда более реальный и эрозии не подверженный остров Джэксона.
Да и саму Реку… Впрочем, об этом немного дальше, а пока мы возвращаемся из Флориды в Ганнибал, где выясняется, что Марк Твен придумал не только сам городок и его холмы, и острова, и все остальное, но и людей, которые здесь жили и живут.
Родные названия: граница городка Москва в том самом штате Арканзас, где происходит значительная часть действия «Гекльберри Финна»
«Рай» по-твеновски
Еще по дороге в Ганнибал из Сент-Луиса, куда мы прилетели, бросился в глаза указатель «Московские мельницы». Чуть позже нам и в самом деле попадется захолустный, впрочем, чистенький городок, устроившийся где-то вдалеке от проезжих дорог, уже никакие не «мельницы», а просто — Москва. Вообще на Юге, как, впрочем, и в любой иной части Америки, полно мест со звучными именами: Рим, Афины, Каир, Фивы, Троя, Карфаген. Это можно понять: люди ведь ехали сюда не просто поля возделывать, они Град на Холме, Новый Иерусалим возвести собрались, и для начала следовало укрепить высокий замысел именами — символами славы и мощи. Или запечатлеть вселенский порыв и вовсе недвусмысленно — называя селения и улочки Городом будущего или проездом Земли обетованной.
Однако «московское» название навело на другой вопрос — об имени того городка, где затевал всяческие игры Том Сойер и откуда потом сбежали Гек с Джимом. Его я и задал Генри Свитсу — куратору, то есть главному хранителю музейного комплекса Марка Твена в Ганнибале, опекавшему нас на протяжении всего пребывания в городе, как вдова Дуглас — Гека Финна, только, в отличие от нее, совершенно неназойливо.
— Почему именно Санкт-Петербург? — спрашиваю.
— Россия здесь ни при чем, — разочаровывает меня Генри. — Как известно, святой Петр охраняет врата, ведущие в рай. А по Марку Твену, рай — это детство. Потому и живут мальчишки в Санкт-Петербурге.
Версия, конечно, не новая, и можно бы развить ее в том смысле, что, в отличие от «Тома Сойера» «Гекльберри Финн» — это бегство, а то и изгнание из рая. Но никакого желания погружаться в литературоведческие материи у меня нет, так что я продолжаю:
— А что, нынешние Геки-Томы уютно себя в этом раю чувствуют? Попросту говоря, родные им эти ребята или просто чтение, школьная программа?
— Родные, — говорит, — конечно, родные. Вообще, в романах Твена мало деталей и много чувства, а чувства меняются медленно. У Мелвилла вон киты и китобойный промысел — кому это в наши времена интересно?
