Мы с приятелями отправились в кафетерий на территории Академии. Оттуда можно было видеть светящееся вдали Дерево. Мы все сели в кружок и поначалу чувствовали себя довольно скованно. Многих из ребят тоже тренировали на поводырей. Я все еще был в своей сбруе и чувствовал, что некоторым было неловко глядеть на меня, но наконец нам принесли кофе и мы развеселились, и никогда раньше мне не было так хорошо. Одна из девушек, с которой я был неплохо знаком, захотела, чтобы я сел поближе, и все время пыталась поцеловать меня. Я не возражал. Вот как раз этого мне все время не хватало — стоило только дать себе подумать о девчонках.
Все задавали мне вопросы. Они ничем не отличались от тех, на которые я отвечал до этого, пока один малый по имени Скотт не спросил, на что в действительности похож Генри.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я.
От этого Скотта я никогда не был в восторге. Он был из тех парней, которые готовы все наизнанку вывернуть, лишь бы поглядеть на худую сторону. Он был младше меня на класс и вечно соперничал со всеми. Я никогда не воспринимал его как соперника, и именно это, я думаю, приводило его в бешенство.
Скотт сказал:
— Я имею в виду, когда он расслабляется. На что он похож?
— Он не расслабляется, — сказал я, чувствуя, что сам напрягаюсь.
— Верно. Он их единственный предмет гордости. Все они свихнулись на нем. Небось, поднимают такой шум, когда вы пролетаете мимо?
— Наверное, да.
— Наверное, да! Должно быть, ты получаешь неплохую дозу каждый раз, как вы вылетаете. Не говоря уже о том, что ты поимел сегодня.
Скотт сказал это с презрительной гримасой, и вот что интересно — я пришел в ярость. Он говорил про эмоции, а это была как раз та, которую я уже давно не испытывал.
— К чему ты клонишь?
— К тому, что ты пристрастился. Ты ничем не лучше этих отступников, которые живут у них на Дереве.
Мне нужно было просто не обращать на него внимания, но я не мог. Чего я никогда не делал, так это не принимал от них больше эмоций, чем это было допустимо для меня. Если честно, я даже старался принимать их поменьше. Так что я встал, ухватил его за воротник и приподнял над землей.
— Это сильно действует, — сказал я. — Очень сильно, и ты сам это узнаешь, когда выйдешь отсюда. Но поддаваться я не собираюсь, потому что если я это сделаю, то рехнусь. Я просто стану наркоманом. Мне придется жить в Дереве, и тогда я не смогу помогать Генри. Я и себе помочь не смогу.
— Уж такой ты великий да могучий, — фыркнул Скотт. — Но меня ты не одурачишь. Может, ты и сам не признаешься…
Я толкнул его назад в кресло. Он задел стол рукой, кофе пролился, и все вокруг повскакивали с мест. Вдруг стало очень тихо. Я сказал, что, пожалуй, пойду.
— Наркоман! — прокричал мне вслед Скотт.
Понятно, Скотт был придурком, но и придурок может достать как следует, и, в любом случае, тут была и доля правды. Быть собакой-поводырем, значит — забыть о себе. А когда находишься в полете, кажется, что каждая клеточка мозга занята тем, как бы удержаться и не врезаться куда-нибудь. Это изматывает до предела, все время ожидаешь каких-то бед. Это и есть ответственность, и степень ее неизмерима. Именно поэтому поводыри всегда такие мрачные и, когда ты встречаешься с ними в воздухе, избегают твоего взгляда. Именно поэтому поводыри так часто теряют хватку. Конечно, при этом кажется, что ты и вправду заслужил всю ту любовь и благодарность.
Я много думал о всяком-разном, когда мы тем вечером покинули школу. Думаю, Генри понял, что что-то неладно. Мы ехали в машине вместе с Управляющим. Генри уважал мои чувства и не сказал ничего, пока Управляющий не высадил нас около Студии.
— Обычный прием, — сказал Генри, — как сотни других.
— Так уж много ты их видел? — резко спросил я.
Он как раз достал несколько листьев из холодильника и теперь жевал их, но тут он остановился и повернул ко мне голову.
— У нас тоже бывают приемы. Точно такие же. И точно с той же целью.
— Рад за вас, — сказал я.
— Да что с тобой? — спросил Генри. — Выше голову! Клянусь, он даже ухитрился заставить это свое шипение звучать сочувственно. Но в тот миг я ненавидел его даже за это.
— Ничего!
— Что-то случилось, пока ты был с друзьями?
— Они — не мои друзья. У меня нет друзей.
Он мягко кашлянул.
— Не думаю, что это и в самом деле так.
— Не начинай, Генри. Я — не твой друг. Я — твоя собака. А ты знаешь, что такое собака? Мы тут не держим их, потому что не можем себе этого позволить, но ты знаешь, кто это? Они — домашние животные. Мы любим их, потому что они соображают достаточно, чтобы нас помнить, и достаточно глупы, чтобы любить нас, несмотря ни на что. Так что мы тоже любим их. Но мы не уважаем их, Генри. Потому что считаем себя лучше их. Самый глупый, самый недоразвитый из нас лучше, чем самая лучшая собака, Генри. А ведь именно так ты зовешь меня. Собака.
Он не прерывал меня какое-то время, давая мне выговориться. До этого он никогда не чувствовал, чтобы я сердился, и, думаю, он хотел понаблюдать. Наконец, он сказал:
— Собака — это просто слово. У нас нет собак. Собака — это ваше слово. Это то, что вы слышите у себя в голове, когда мы о вас говорим. Я бы никогда не назвал тебя собакой, в том смысле, который ты имеешь в виду.
— А как бы ты назвал меня?
— Глаза, — сказал он. — Руки. Друг.
Он был прав. Я был для него всем этим. Я устыдился, что сорвался на него, и извинился, а себе пообещал никогда не давать волю своим худшим порывам. Я сказал себе — это до добра не доведет. А теперь, когда я не дам себе больше воли, все опять будет в порядке. И какое-то время так оно и шло. Мы нарисовали еще несколько натюрмортов и пейзажей с цветами и деревьями на плато вокруг Студии. Иногда Генри прикладывал к ним руку, стараясь уловить текстуру и общие контуры, но в последнее время он часто давал мне одному компоновать картину, а сам лишь накладывал мазок-другой. Я не возражал. После того приема я почувствовал, что начал по-иному воспринимать все вокруг.
Через несколько дней Генри сказал, что мы засиделись и что нам пора прогуляться. Тогда мы выбрались полетать. Надвигалась зима, моросило, а иногда и здорово поддувало. Но Генри было все равно. Он брался за дугу-держалку, и мы выходили наружу.
К этому времени я уже привык летать и стал больше внимания обращать на то, куда мы направляемся и что происходит вокруг. Я гордился тем, что набрался опыта; и делаю свое дело машинально, не думая. На самом деле я перестал думать и о Генри. Он тоже это знал. Но ни разу не пожаловался. Он просто позволял мне идти своей дорогой и ждал, что будет дальше.
Один раз мы залетели глубоко в Дерево. Было темно, шел дождь, молнии, казалось, били отовсюду — зеленые, холодные, отбрасывающие длинные четкие тени. Мы направлялись в магазинчик, владелец которого просил Генри подписать кое-какие книги по искусству. Это был один из наших магазинчиков, и, думаю, Генри согласился на это, чтобы я чуть-чуть лучше себя почувствовал.
Мы не слишком-то разговаривали по дороге. Я притворился, что занят, потому что движение и в самом деле было большое. Я все еще злился на Генри. Я думал, что это чувство мое серьезно и продлится вечно. На самом-то деле, это один из циклов, через которые проходит дружба. Сначала нас захватывает эйфория и энтузиазм, а потом наступает реакция. И, пугаясь этого чувства, стараешься избавиться от него и переносишь на своего напарника. Однако если не обращать внимания, оно быстро проходит. Оно бы и с Генри прошло, если бы я дал тому хоть какую-то возможность.
Внутри Дерева было по-настоящему темно. Мы находились в самой старой части города, и повсюду стенки летных тоннелей были за века отполированы до блеска перьями на концах крыльев. Несколько огоньков, похожих скорее на искры, горели по верху тоннелей и там же были укреплены такие маленькие громкоговорители, которые жужжали, транслируя шум с поверхности, и помогали радарам найти направление. Мы немного потолкались, а потом вылетели к перекрестку. Там был широкий проспект, ведущий наружу, и еще три прохода, все непроглядно черные, падающие отвесно вниз. Я описал Генри, где мы находимся, и он сказал, что нам нужен средний проход, который проведет нас как раз в квартал, где располагался книжный магазинчик.
— Ох, Генри, я не знаю, — сказал я.
— Да что с тобой? Выше голову! Все хорошо. Ты справляешься.
Это ему было хорошо. Он чувствовал себя отлично. Да почему бы и нет? Он помнил весь путь наизусть. Его предки провели пару тысяч лет, вгрызаясь внутрь древесины.
— Тут слишком темно. А у меня нет фонаря. Ты должен предупредить меня.
— Мы пойдем медленно. Я знаю эти улицы как свой собственный дом.
Голос его звучал слегка нетерпеливо, и я почувствовал это и почувствовал, что хочу доставить ему удовольствие. Я в этот момент ненавидел его. А больше всего ненавидел себя. Я действительно пристрастился. Необходимо признаться себе в этом. Неважно, что я беру очень мало, я все же жил ради его одобрения.
