Ну вот, к чему это я брата Ивана вспомнил на ночь глядя? А к тому, что приходит он сегодня на работу после обеда и созывает всех на политконференцию. Ему Христофорыч, бугор наш, поручил этим делом заниматься за два отгула в месяц и три дня к отпуску. Собирает он нас, значит, а станок у него как был в металлической стружке, так и остался. Правда, время прошло немного, года полтора, но все равно непорядок. Я ему аккуратно так на это намекаю, мол, доллар проклятущий опять наш рубчик унизил, так хоть стружку бы убрал со станины, лектор хренов! А он меня будто и не слышит, ковыряется в своих бумажках, шепчет что-то себе под нос, а потом говорит человеческим голосом: «Вы, Индивид Матвеевич, часом не помните, как называется небольшой такой остров из четырех букв в Средиземном таком море? Мне он для политконференции очень нужен». Я подумал с минуту для порядка и говорю, что знаю, мол, остров из трех букв, но он не в Средиземном море,
а значительно ближе, и если, говорю, попросишь, расскажу подробно, как туда добраться. Только, мол, я бы не назвал его небольшим. Тут приходит Христофорыч, снимает с носа солидольную соплю и спрашивает с таким видом, будто его это и впрямь интересует: «Так о чем, стало быть, нынче толковище будет?» – «О Греции, – говорит брат Иван, шурша бумагами. – И еще об острове, забыл название, из четырех букв». Христофорыч вытер лицо ветошью, отчего стал похож на мулата, и вновь спросил: «Это какой-то новый, что ли, из четырех букв? Недавно открытый?» – «Нет, – помог я с ответом брату Ивану, – все тот же. Просто когда будешь произносить старое название, среднюю букву слегка растяни, чтобы она как бы удвоилась. Поначалу будет тяжеловато, но потом привыкнешь». Христофорыч попробовал, и у него все получилось с первого раза. Я тоже попробовал, и у меня получилось. Но тут заорал вдруг брат Иван и все испортил. «А-а, – заорал он, – вспомнил: остров Крит!» Христофорыч зло посмотрел мне в глаза и сказал: «Ну, я же говорил, что новый, а ты – «старый, старый, только букву тяни»…Тьфу на тебя, Индивид!»
Брат Иван пару раз свистнул и попросил внимания. Мы с Христофорычем вздохнули, прикрыли глаза и унеслись в мыслях вслед за оратором в солнечную Грецию, а уж оттуда по лазурной воде на остров из четырех букв – никак не запомню его названия, окаянного… Христофорыч, судя по тому, как прерывисто он задышал, вскоре отловил себе какую-то неразборчивую в связях гречанку и принялся танцевать с ней в уединении сиртаки, а я просто взял у знакомого бармена в невозвратный долг полкило «Метаксы» в одну посуду и устроился в плетеном кресле вблизи морского берега. Потом подошел катер, нас с Христофорычем пригласили на палубу, я легко впрыгнул на борт, ударившись головой о железный столб, а Христофорыч всё никак не мог отъединиться от гетеры, оказавшейся, впрочем, нашей соотечественницей из Кривой Музги, забывшей на чужбине родной язык. А там, откуда ни возьмись, приканали цыгане с бубном – и понеслась душа в рай! Не знаю, чего бы мы там нахреновертили с Христофорычем, но брат Иван вскоре вернул нас в опостылевшую действительность. «Вот такие пирожки с котятами, – произнес он жизнерадостно свою любимую фразу, от которой нас с Христофорычем после эллинских сладушек чуть не стошнило. – Так что учите греческий язык, господа».
Я сплюнул незаметно под его зачуханный станок, затянулся воздухом и сказал: «Насколько я понял из вашего, сударь, повествования, трудолюбие не входит в перечень достоинств рядового грека. У них там как бы сплошная сиеста, с которой они рождаются и помирают. Кого-то они мне очень сильно этим напоминают. Не подскажете, любезный, кого?» – «Да нас самих, кого же еще! – вылез наперед Христофорыч и загоготал жизнеутверждающе. – Мы тоже особо париться не любим. Конечно, оно, ежели, скажем, в баньке, да с веничком в оттяжку, да со стопариком с устатку…» – «Нет, вы уже посмотрите на него! – начал возмущаться как-то по-одесски брат Иван и даже чем-то стал похож на бывалого одессита. – Ему уже, видите ли, греки не нравятся! А сам не успел на берег сойти, как тамошнего бармена на коньячок нехилый наказал!» – «Нашел тамошнего, – усмехнулся я. – Это же Генка Грек по прозвищу Стрелок из инструментального. Он у меня столько сигарет настрелял, что я спокойно мог бы выпить все его запасы, и он бы еще не рассчитался со мной». – «Ты это, – сказал Христофорыч, – хорошо рассказал, душевно. Как-то легко там дышится, в этой Греции. А что, правда она к нам хочет прислониться или это ты так по-лекторски сбрехнул?» – «Да их бабка одна чокнутая забодала своими наставлениями, – сказал брат Иван. – Как запустит свою шарманку: «Arbeiten! Nicht starren an den Seiten!»[1], так хоть в петлю лезь. Только они расслабятся, а она тут как тут: «Arbeiten! Nicht starren an den Seiten!» А там ведь куда ни пойди, кругом все шепчет… Только ты приладишься к кому-нибудь, так она по новой: «Arbeiten! Nicht starren an den Seiten!» – «Блин! – ругнулся в сердцах Христофорыч. – Тут действительно на край света побежишь. Надо их взять к себе. Вместо хохлов. Пусть волосенки дерут от досады. Не хотели с нами жить, нос воротить стали – ничего, и покраше вашего найдем. Только вот как бы эта бабка за ними не увязалась, а то начнет нам тоже свою песню петь – куда тогда бежать?» – «Не боись, у нас на ихнюю бабку свой дедок имеется, – сказал я. – У него не забалуешь!»
В общем, после короткой дискуссии мы все же решили принять Грецию на место Украины. Новая сеструха и собой недурна, и на Запад коситься не станет, потому как там один сплошной «Arbeiten! Nicht starren an den Seiten!». Ay нас ей будет хорошо, покойно. Опять же ежели какая неувязка случится, переселим ее к нам совсем… да в ту же Сибирь, а сами в теплые края махнем, хоть по-человечьи поживем. Мы с братом Иваном у Генки Грека на первый случай остановимся, а Христофорыча отправим искать шалаву из Кривой Музги, и все у нас будет «abgemacht»[2], как говорят эти, блин, трудоголики во главе с доставшей уже всех вконец бабкой…
Не пойму, чего это некоторые у нас ополчились на патриотов, и слово-то само как-то презрительно даже произносят. Не просто скажут, мол, патриот, а с закавычками – «патриот»! По мне, так горше доли патриота в нашей сторонушке теперь и не сыщешь. Я знаю, что говорю.
Как только Горнист сыграл сбор, мы с братом Иваном (в сто двадцать пятый раз объясняю: это кличка такая) с самого утра, часов с двенадцати, заняли очередь на запись. Перед нами стоял какой-то чернявый иностранец из Средней Азии, и черт дернул брата Ивана начать объяснять ему, по какому поводу здесь народ некучно толпится. Пока наш толмач занимался своей работой, изображая из себя чеканутого мима, иностранный гражданин, еще минуту назад лопотавший какую-то тарабарщину медленно вдруг стал оседать и в конце концов ударился оземь, превратился в ясна сокола и был таков. К брату Ивану тотчас подошел дежурный по очереди с крашеными волосами и нудным голосом сообщил, что всякая агитация запрещена. После этого мы отыскали мужика, страдавшего бессонницей, прислонили его к очереди на место иностранца и вернулись на завод проведать бугра своего Христофорыча, который напрочь отказался стоять с нами из каких-то там принципиальных соображений, или, иными словами, по его витиеватому выражению, «в память о всех невинно почивших когда-либо в очередях».
Мы нашли такую его позицию хотя и заслуживающей снисхождения, но недостаточно патриотичной, сделали ему замечание и отправились в столовку – выпить компота перед неизбежным стоянием. Потом посидели в гриль-баре, посмотрели с аппетитом, как люди едят кур, запили увиденное кружкой кваса «вырвиглаз» на двоих и выдвинулись к парку с чугунным идолом Серёгой на пьедестале.
Идол Серёга был в картузе, а то бы вороны попортили ему прическу, и из брюнета он бы определенно превратился в блондина. Мы еще валетом подремали на широкой лавке в тени плакучей ивы и уж потом направились к очереди.
Каково же было наше удивление, когда никакой очереди мы не обнаружили. У обшарпанной двери стояла какая-то придурочная бабенка, непонятно с какой целью кричавшая в пространство: «Голосовать модно!» и нервно ходил туда-сюда импортный приятель брата Ивана, который тотчас приладился к нам и начал что-то снова балаболить, размахивая руками.
«По-моему, он хочет в туалет», – сказал брат Иван и решительно открыл входную дверь.
Минуты через три из помещения вышел наш знакомый дежурный и, взяв неуступчивого гражданина под локоть, потянул его внутрь. Я пошел следом, деликатно подталкивая страдальца сзади.
Брат Иван сидел на стуле и заполнял анкету. Нам с иностранцем тоже дали по бумаженции, причем наш приятель всячески пытался отделаться от подарка, сначала бросив его на стол, а затем смахнув на пол.
«Туалет только заполнившим анкету патриота», – сказал дежурный и выразительно посмотрел на бунтаря.
«Он вас не слышит», – сказал я.
«И не видит, – добавил брат Иван, не отвлекаясь от писанины. – Не приставайте к нему. Он может по моей анкете сходить в туалет?»
