– Это очень серьезно – то, что вы просите, Мохаммед. Вам придется навсегда уехать из Кабула.
– В Герате я уже обо всем договорился. Меня приглашают на службу в тамошнюю мечеть. Ни ваша семья, ни семья Азиты больше не увидит Мадину и её сына. Я обещаю!
Агит Кёсем затеребил бороду, переключая свой взгляд то на собеседника, то на коран, лежащий с четками на комоде.
– Мы с вами очень рискуем, мулла, – произнес он, – но счастье Азиты превышает все риски. Я не хочу, чтобы она всю жизнь имитировала любовь не к своему родному сыну, да ещё и пожертвовала богатым приданым, которое я подарил им на тахтджами, в счёт наследства чужого отпрыска. Разговор с Саидом по поводу якобы произошедшего развода я беру на себя. Он не посмеет мне перечить. Свидетелей тройного талака (мусульманского развода) я также найду.
– Мудрое решение, господин Кёсем.
– Сегодня уже поздно. Завтра… поздно вечером приезжайте за Мадиной и Али! Билеты на поезд купите заранее! Найдёте средства или вам помочь?
– Найду, сахиб!
Экран медленно меркнет и так же медленно освещается в полной тишине (без музыкального сопровождения). Площадь. В кадре – укрытая до шеи темной плотной тканью, лежит Мадина. Её бледное лицо и синюшные губы испачканы спёкшейся кровью от ударов камнями. Глаза раскрыты. Мулла сидит на земле и смотрит на названую дочь, не моргая. Его руки на коленях дрожат. Рядом с телом стоит Агит Кёсем и курит. Его лицо не то напряжено, не то безмятежно. Чуть поодаль от всех стоит Саид.
– Она мне изменила, – быстро проговаривает он. – Есть свидетели.
Конец
Владимир Зюськин – журналист, поэт, критик, эссеист, президент клуба ЮНЕСКО «Международная ассоциация свободных поэтов», лауреат премии «Золотой Рифей» – родился 10.12.1943 года в городе Шадринске Курганской области. В 1968 окончил Уральский госуниверситет по специальности «Журналистика». Работал в районных, областных газетах, журналах Урала, Сибири, Украины, Сахалина.
Поэтическим творчеством занимается с 12 лет. Уже в зрелом возрасте послал по почте подборку своих стихов Давиду Самойлову. Известный поэт ответил: «Ваши стихи – размышления зрелого, думающего человека. Написаны чисто, грамотно. Думаю, что вполне могут быть напечатаны, если найдете издателя». Положительные отзывы позднее дали также Булат Окуджава, Евгений Винокуров, Юрий Кузнецов и другие известные поэты. Однако конец последней фразы в отзыве Самойлова («… если найдете издателя») говорил, что найти издателя будет непросто, ибо стихи ориентированы на общечеловеческие, а не на классовые ценности.
Этим объясняется, что первый сборник «Гон» Владимир Зюськин издал только в 1990 году – в период гласности и переоценки ценностей. Книжка небольшого формата, объемом всего в 36 страниц, изданная на газетной бумаге, пользовалась большим спросом и получила много положительных отзывов от читателей, а также от кандидата филологических наук Валентины Катеринич, которая дала рецензию на «Гон» в журнале «Дальний Восток».
Печатался в журналах «Сибирские огни», «Дальний Восток», «Голос», «Веси», «Урал», «Уральский следопыт».
С февраля 1990 по март 2015 издал семь книг, шесть из которых – поэтические сборники. Вторая по хронологии из вышедших книг – документально-художественная повесть «Истребители танков», написанная на основе воспоминаний, писем, дневников, документов фронтовиков – ждала издания 18 лет, ибо была слишком правдивой для советского времени.
Лирика поэта исповедальна, порой беспощадна. Жесткая манера письма, метафоричность, концептуальность, трагическое восприятие мира, едкая ирония делают его поэзию узнаваемой. Диапазон тем и жанров отражает все многообразие мира: гражданская, философская, духовая, любовная, бытовая лирика, эротика, сатира, юмор. Тональность – от комического до трагического.
Однако основными своими жанрами поэт считает философскую и духовную лирику. Он пытается ответить на вечные вопросы: что есть мир, человек, откуда они, в чем смысл жизни? Что хочет от человека та сила, которая вызвала его к жизни? Быстротечность времени, иллюзорность целей, страсти, сбивающие с пути, словно гомеровские сирены – эти темы варьируются во многих стихах Владимира Зюськина.
В настоящее время занимается только художественным творчеством. Пишет 2-3 стихотворения в неделю. В общей сложности им создано более трех тысяч стихотворений, поэм на различные темы и в разных жанрах. Наберется по солидному тому духовных, философских, любовных, гражданских стихов, а также по тому сонетов, пародий, юмора и сатиры. В одной из изданных книг – «Посох пилигрима» – напечатан его неоконченный роман в стихах.
Пишет также статьи, рассказы, юморески, эссе.
1.Глеб давно хотел взойти на эту гору,
Что, вдали маяча, выглядела странно
И была нередко недоступна взору,
Будто бы закутывалась в плед тумана.
Но всегда мешало что-то, отвлекало.
То вино аркан набрасывало властно
И тянуло, и толкало в тьму провала,
Из которого он тяжко выбирался.
То во вспыхнувшем огне внезапной страсти
Корчился, отказ считая хуже смерти.
И у тяги навалившейся во власти
Забывал надолго обо всем на свете.
Глеб бросался в увлеченья с головою,
Так, что чувство перехватывало горло,
И нередко шел тропинкою кривою,
На потом оставив путь к горе и в гору.
Но сегодня он решился наконец-то,
Пересилив неуверенности тяжесть,
Чтоб с мечтой, которая томила с детства,
Слиться, на гору влекущую поднявшись.
Вроде все продумал: заявление на отпуск,
В рюкзаке – продукты, не «загнуться» чтобы,
Старую надел студенческую робу
И повесил ладанку на шею – пропуск
В мир, который (чувствовал интуитивно)
Полон тайны, что для смертного до срока
Скрыта. Нетерпенье било, колотило.
Но, как должно, он присел перед дорогой.
Двинул напрямик – через овраг, болото.
И карабкался, и увязал в трясине.
Только вот гора не приближалась что-то,
Исчезая то и дело в дымке синей.
Но манить к себе она не перестала,
Да внезапно на него напала дрема.
И возник, после короткого привала,
Преградив ему дорогу, зверь огромный.
Монстр рычал, когтистой лапой бил зловеще.
Пасть клыкастую открыв, глядел свирепо.
Ужас путника сковал и словно в клещи
Сердце захватил. С надеждой глянув в небо,
Начал Глеб молиться, истово и твердо.
Исполин с молитвой каждой уменьшался.
Став размером с кошку, в страхе пискнув что-то,
Скрылся, видимо, поняв, что нет и шанса.
Проявилась вновь гора довольно четко,
Серебристая на бледно-сером небе.
И почувствовал Глеб, словно рюмку водки
Выпил сходу, залпом, хоть ни грамма не пил.
И услышал он биенье сердца – громко
Застучало, и огонь возник во взоре.
Закружила бурной радости воронка.
Затянула. И он шаг к горе ускорил.
Шел легко, как будто за спиною крылья
Выросли – такое может быть лишь в сказке.
Но внезапно туча черная закрыла
Солнце, и как будто вылиняли краски.
Хлынул ливень, и, промокнув вмиг до нитки,
Он вбежал в ближайшее строенье. Это
Оказался бар. За стойкою – напитки,
Барменша лет тридцати. Она одета
В шелковый халат, который не застегнут.
Полы разошлись, открыв полоску тела.
И мужское сердце зачастило, екнув,
Камнем в бездну вожделенья полетело.
Пусто было в баре, и случилось просто
То, что происходит медленно обычно.
Дама вспыхнула, как на огне береста,
Ощущая взгляд горящий, неприличный.
Страсть внезапная – подобие пожара —
Охватила парня, и, не сладив с нею,
Глеб в объятья заключил хозяйку бара —
Анжелику (имя он узнал позднее).
Но, проснувшись утром ранним, мельком глянул
Он в окно, а там – гора на горизонте.
Наваждение развеялось. О главном
Вспомнилось и об утраченной свободе.
От объятий-кандалов освободиться,
На гору подняться, на вершину, к свету!
Мир увидеть с высоты полета птицы —
С силою возросшею вернулось это.
Разомкнув объятья с Анжеликой, встал он
И, сказав: «Прости, прощай!» – за двери вышел.
Донеслось: «Не оставляй меня! Мы баром
Будем управлять вдвоем. Подумай, ты же
Беден, а со мной богатым станешь.
Будет все, о чем и не мечтаешь даже!»
Замер он на миг. Но крикнул: «Парный танец
Кончился, и разбежались тропы наши!»
Снова шел он – лесом, полем и болотом.
Путь пыталась преградить река. Неистов,
Вброд и вплавь преодолел ее. И вот он —
Склон горы, заросший лесом, каменистый!
Долго Глеб карабкался, срывался,
Скатывался. Отлежавшись, снова
Устремлялся вверх. Казалось, трасса
Не окончится, но он другого
Не хотел – лишь только на вершину!
Топал двое суток на пределе
Сил, однако не терял решимость
И достиг своей заветной цели.
Есть вершина! Выше только небо.
И, ободранную руку гладя,
Он застыл, восторженно и немо
В безграничное пространство глядя.
А когда с вершины вниз он глянул,
Сердце, екнув, застучало чаще.
Снова ощутил себя он пьяным,
Над землею высоко парящим.
Поле – под горой. На поле – трактор,
Как жучок, ничтожно малый, хрупкий,
Человечка-тракториста прятал.
Он не виден был в кабине-рубке,
Но понятен. Отработав смену,
Дома сядет есть и ляжет спать он.
День за днем вот так вот неизменно:
Дом, еда, работа, пасть кровати.
Глеб опешил. Он увидел близко,
Словно на большом экране, зал,
Сцену. Там красивая солистка
Пела что-то. Зал рукоплескал.
Кадр сменился: на доске на черной
Старичок с бородкой и в очках,
Видимо, заслуженный ученый,
Формулу писал, мелком стуча.
Что за наважденье? Как возможно:
Видеть близко то, что далеко?
Фантастические бредни мозга —
Сны, что наяву, иль знак какой?
Удивленно Глеб смотрел и ясно,
Будто был не на горе – в кино,
Видел он людей, работой разной
Занятых, но что-то их одно
Всех объединяло. Несвобода!
Рабская прикованность к земле,
Что чревата вечною заботой
О куске насущном и тепле.
Эту истину гора явила,
Видно, и манила для того,
Чтоб ее мистическая сила
Одарила знанием его.
Человек – кто б ни был он: художник
Иль рабочий – воплощенный дух.
Это значит, коль не раб, заложник
Тела, ибо голод и недуг
Не дают ему достигнуть высей,
Требуемых Богом, – не до них.
Несвободен человек – зависим
От своих потребностей земных.
Алчна плоть. Она не знает меры,
И к тому ж подначивает бес.
Даже крепкую имея веру,
Где-нибудь да плотский интерес
Предпочтешь превыше Божьих правил:
Тьма соблазнов на земном пути.
Сатана ловушки так расставил,
Что их невозможно обойти,
В муравейнике людском покуда
Пребываешь. А сейчас с горы
Ощутил Глеб – это ли не чудо! —
Что как будто вышел из игры,
Был включен в которую с рожденья.
Как Всевышний, он теперь смотрел,
Словно из другого измеренья,
На тщету людских забот и дел.
Но свободу от диктата тела
Ощутил лишь на мгновенье дух.
Это ощущенье улетело,
Как от дуновенья ветра – пух.
Голод Глеб почувствовал и холод.
Плеткою земное естество
Било. Ощущение: расколот —
Захлестнуло с головой его.
С рюкзаком пустым с горы спускался,
Силясь горечь в сердце побороть.
А в висках его стучала фраза:
«Горлица – душа, ей клеткой – плоть».
Хлеб насущный застит Небо. Страсти —
Тот же лабиринт. Свободен вход.
Но в неистовом стремленье к счастью
Выход человече не найдет.
Думал Глеб: задача непосильна.
Как в духовность совершить бросок,
Если кожа сделалась гусиной
И скулит желудок, как щенок?!
Правда, есть они, титаны духа,
Что сумели тело обуздать.
Но один – на миллион, и глухо
Небо к человечеству. А кладь
Плотских надобностей губит душу,
Заколачивая в вечность дверь.
Ропот возникает и наружу
Выползает, как свирепый зверь
Из пещеры темною порою…
Глеб, себя Сизифом ощутив,
Попрощался горестно с горою,
Прошептав себе: «Уймись, Сизиф».
Вниз – не вверх. Но силы на исходе.
На себя за слабость-хилость зол,
Глеб не останавливался, хоть и
Спотыкался, падал, все же шел.
Наконец, усталость доконала.
Он упал и встать уже не смог.
Будто бы свалился в пасть провала.
Рухнул и лежал, не чуя ног.
И увидел над собою старца
С головою белой, будто снег.
«Но откуда старику здесь взяться?
Может, вижу я его во сне?» —
Глеб подумал и услышал голос
Старца: «Встань! Иди! Неблизок путь.
На пределе силы, мучит голод,
Но твой срок не вышел, и уснуть
Ты не должен. А впадать в унынье —
Грех. Легко взирать на мир извне.
Но попробуй, избежав гордыни,
В мире жить, среди людей и не
Замараться, грязь приняв за благо,
Устоять, когда заплачет плоть.
Иль, когда соблазн пойдет в атаку,
Сможешь искушенье побороть?
На гору привел тебя Всевышний,
Но вмешались бесы, опустив
Дух твой. Ты проделал путь неближний.
Встань! Иди! И соверши прорыв
В вечность».
Тут видение пропало.
Глеб со стоном встал, продолжил путь.
Спотыкаясь, падая, устало
Шел он вниз, мечтая отдохнуть
За столом, перед тарелкой пищи…
Долгим показался путь назад.
И когда увидел он жилище
Первое, был несказанно рад.
Словно бы с того вернулся света.
Но свалился около дверей
Бара. И опять полураздета —
Вышла Анжелика. Крик: «Скорей
Помогите! Поднимите, занесите!
Умоляю вас! Я заплачу!
Сделайте! Не будете в обиде!
Вы несите! Я звоню врачу».
И два парня, проходящих мимо,
Тело, что ни живо, ни мертво,
В спальню барменши внесли. «Любимый! —
Анжелика позвала его. —
Что с тобой? Ты голоден? Сейчас я!» —
Глеб услышал, приходя в себя.
И кормила с ложечки, любя,
И сияла, вся светясь от счастья.
Быстро на ноги поднялся Глеб,
Силы молодые возвратив.
И шутил: «Пока что рано в склеп.
Мы туда покамест не хотим».
Но кончался отпуск. Он ушел,
Обещав вернуться. Мол, теперь
Заявленье положу на стол
Шефа и я навсегда – к тебе.
Так и сделал. Слово Глеб сдержал.
Бросил свой конструкторский отдел.
А все потому, что стало жаль
Ту, с кем раньше быть он не хотел.
Но сомненье залегло в душе.
Думал: «Не в свою иду среду.
Коммерсантом стану и уже
Путь духовный вряд ли я пройду.
Слышал: не обманешь – не продашь.
Тут попробуй-ка останься чист!
Но ведь слово дал. Теперь куда ж?
Ремеслу торговому учись!»
Глеб учился. Заимел ансамбль,
Стриптизерш, и, дело раскрутив,
Часом удивлялся даже сам,
Видя посетителей наплыв.
Двое полуголых танцовщиц
На шесте творили чудеса:
По нему взлетев с проворством птиц,
Рты скривив, полузакрыв глаза,
Имитировали мастерски оргазм.
Зал восторженно стонал, ревел,
Наблюдая судороги тел,
Излучавших дьявольский соблазн.
И тянулись зрители к вину,
И, казалось, нет важнее дел,
Тех, что не дают просохнуть дну
Рюмки, и ансамбль гремел, гремел.
Глеб, увлекшись бизнесом, завет,
Старцем данный, позабыл и греб
Деньги, но услышал: конкурент,
Разорившись, кончил пулей в лоб.
Эта весть пришла как мощный взрыв,
Уничтожила, сожгла дотла
Планы и текущие дела,
Муку, безысходность породив.
Старец, вновь явившийся во сне,
Глянул скорбно так, что лучше б он
Выругал. Очнувшись, Глеб в вине
Попытался утопить свой сон.
Да вот сам так глубоко нырнул
В темный омут зелья, что не смог
Вынырнуть. Как будто Вельзевул,
На него накинув поводок,
Поволок с такою силой, так —
Что Анжела не смогла отбить.
Сколько было слезных слов, обид!
Сколько уговоров и атак!
Глеб очнулся на кровати. Рядом —
Койка и бормочущий в горячке.
За окном кружился снег и падал.
И таблетку доставал из пачки
Человек в халате белом. «Где я? —
Думал Глеб, пытаясь вспомнить тщетно
День вчерашний. – Чья это затея?»
Встать хотел – не получилось это.
Понял, что привязан он к кровати.
Капает раствор какой-то в вену.
«Видимо, в больничной я палате.
Анжелика постаралась, верно.
Значит, доигрался…»
Прояснилось.
Снег отпадал. Глянул Глеб в оконце
И окаменел. Неужто снилось?
Далеко, в лучах скупого солнца,
Вновь гора знакомая возникла.
Нет, не сон. Она открылась взору.
Ясно видел он все ту же гору.
Сердце екнуло. Как будто иглы
Вдруг в него вонзились. Возглас хриплый
Глеб издал, спросил: «Ты гору видишь?»
Пальцем у виска мужик в халате
Покрутил: «Видать, не скоро выйдешь
Ты из дома этого, приятель.
Здесь, в округе, нету гор в помине.
Отдыхай. Молчи. Развяжем скоро.
Ты, браток, на водке, как на мине,
Подорвался. Ну, на кой те горы?»
Глеб молчал. И, как завороженный,
Все смотрел на гору: стала дальше.
И в себя, как в воду погруженный,
Мысленно просил у Бога: «Дай же
Мне еще попытку!»
Санитарка
С уткою прошла к соседней койке.
И сказала бредящему бойко:
«Ты зачем раскрылся? Тут не жарко!»
Жарко не было, скорей прохладно.
Только Глеб вспотел и капля пота
(Или же слеза?) скатилась. «Ладно, —
Прошептал он тихо, – накажи урода.
Заслужил…»
Смеркалось. Но чуть раньше,
Чем сгустилась тьма, гора исчезла.
Будто растворилась в небе, даже
Ни намека. Словно неба бездна
Поглотила.
Глеба развязали.
С кашей въехала тележка. Ужин.
Пациенты, словно на вокзале,
Враз засуетились. Видно, скучен
Быт больничный – серый, монотонный.
Только Глеб лежал недвижно, глядя
В потолок и судорожно гладил
Потный лоб, издав подобье стона.
4.05.14.
