Сага о двух хевдингах - Наталья Викторовна Бутырская

Я сразу разгадал хитрый план Дагны. Ей нельзя возвращаться в Велигород, Хотевита тоже вряд ли примут с распростертыми объятьями, да и в других городах Альфарики им придется несладко, когда разойдутся слухи. Вот она и хочет воспользоваться ульверами, мол, пусть довезут ее и женишка в далекий-предалекий Годрланд. Я почти уверен, что Хотевит мог наскрести в высоченном тереме немного злата с серебром или хотя бы отыскать пурга… пырга… выделанную кожу, где записан долг какого-нибудь другого ярла, поближе. Но нет! И как только они сговорились, не видючись?

Я хлопнул себя по лбу. Вот же дубовая голова! Я же сам, своими руками принес Хотевиту слова Дагны. Поди, так ему и сказала: «Не бери ты, соколик, злато-серебро, иначе Кай проклятущий отберет всё до последней крупицы и сбежит на север. А бери ты пурга… долг ярла из Годрланда. Кай волей-неволей отвезет нас в земли заморские, где мы с тобой заживем пресчастливо. А серебро ему не отдадим, обхитрим дурака как-нибудь».

Так что никакого Годрланда, никаких хитростей и никаких соколиков! На юг мы идем только до ближайшего города, чтобы закупить припасов и вылечить моих хирдманов, а обратно пойдем не через Ольхову, а по другой реке. Дагна сказала, есть к Северным морям и иной путь.

Тех двоих живичей я пока не убил, но не потому, что Дагна за них попросила. Еще чего! Просто пока они нам не мешают, зато если вдруг будет нужда в жертве или в благодати, так вот они, голубчики, лежат. Ну, и подлечить их пришлось чуток, чтоб не стонали. Живодер с радостью взялся вправлять кости и мазать раны всякой дрянью. Но перед тем мы их обыскали, всё непонятное выкинули, чтоб никакая хитрость не навела за нами погоню.

Я, конечно, порасспрашивал захваченных живичей, и по их словам выходило, будто Хотевит ни сном ни духом не догадывался о замыслах своего рода. Мол, держали его в закрытой горнице, допускали лишь верных слуг да любимицу Хотевита — Зимаву, ничего толком не говорили и поход за Дагной скрыли. Вот только одна загвоздка! Эти живичи нашего языка не разумели, да и мы пока живичский не выучили, потому слова их пересказывала Дагна. Кто знает, правду она говорила или лгала? Что ей стоило переиначить их речи, чтоб Хотевит оказался ни при чём?

Во время этих расспросов Леофсун вдруг спохватился.

— Но если Жирные хотели напасть на хирд, чего же они Кая не убили? Он же к ним в дом пришел, один! Закололи бы и прикопали где-нибудь. Никто б и не узнал.

Я усмехнулся его глупости, а потом вспомнил, кем был Рысь прежде. Откуда рабу-бритту разбираться в обычаях свободных нордов?

Пояснять взялся Простодушный.

— Леофсун, смотри. Вот есть у тебя друг. Позвал ты его на пир к другому человеку, да вот беда, повздорил хозяин с твоим другом и убил его. Как ты тогда поступишь?

Рысь сморщил лоб, соображая.

— Отомстил бы за друга, наверное.

— Иначе и быть не может, потому что ты привел в дом человека, ты отвечал за него. И такое поведение хозяина — это неуважение и к тебе тоже. Кай ведь не напрямую пошел к Жирным, хотя мог бы. Сначала туда сходил Гуннвид-вингсвейт и поговорил с купцами о деле Кая. Если бы Жирные убили Кая, то показали бы Гуннвиду, что ни во что не ставят ни его самого, ни его отца, ни их честь. Всё равно что прийти на остров вингсвейтар и обозвать Стюрбьёрна вонючей ослицей. Даже если бы Гуннвид не захотел ссориться с Жирными, ему пришлось бы мстить за смерть Кая, что находился под его защитой.

— А если бы Жирные убили Кая, когда он ушел из города?

— Тогда можно. Вингсвейтары же дали Каю защиту не навсегда.

Тут уж и я добавил:

— Даже так Гуннвид всё же оставил своих людей при Жирных до утра. Видать, и впрямь не хотел ссоры с купцами.

— И вспомни: Гуннвид приехал в Раудборг не просто так, а на свадьбу Хотевита. Вингсвейтары одним только этим выказали уважение роду Жирных. Как те могли пойти против Гуннвида после такого поступка?

Неторопливое плавание вдоль лесистых речных берегов успокаивало. Даже убаюкивало. Знай себе греби! Хоть шли против течения, но разве оно сравнится с морскими волнами, когда корабль будто дикая коза по горам скачет? Тишь да гладь.

Альрик отказался вставать к прави́лу, мне тоже не по нраву стоять на корме и вглядываться-вслушиваться в воду: нет ли плавника, не светлеет ли отмель, не показались ли заторы. Потому решили, что днем «Соколом» правит Простодушный, а ночью — Эгиль Кот. Так мы сможем дойти до места в два раза быстрее. И гребли так же: половина ульверов спит, а другая — спины гнет за веслами.

То и дело попадались по пути деревни. Иногда они прятались за холмами и деревьями, выдавая себя лишь старенькими перекошенными причалами, еле виднеющимися из-за камышей. А иногда бесстрашно открывали себя речным путникам, устроившись прямо возле берега. И тогда смерды, загодя предупрежденные глазастыми мальчишками, тащили к причалу короба с ранними грибами, крынки с молоком и мешки с прошлогодней подвявшей репой. Мы брали всё. Серебра нам хватало, не последнее же я отдал за медведя. Да и много ли нужно деревенским? За эрторг можно было взять не один десяток яиц, несколько пахучих кругов сыра, пяток тощих кур и мешок-другой ячменного зерна. Потому по вечерам в котле булькала уже не жиденькая похлебка с травами и ободранным зайцем, а наваристая густая каша.

Дагна хоть и не кашеварила, но старалась быть полезной. Учила меня и Рысь живичскому языку, рассказывала о тех городах, где жила, о ярлах, что звались здесь князьями, о товарах, которые были в ходу. Мне чужая речь давалась туго, я легко запоминал отдельные слова, а собрать в кучу их не мог, зато начал угадывать, о чем говорят меж собой живичи. А вот Леофсун, видать, был с рождения одарен крепкой памятью и спустя седмицу уже вел беседы с Хотевитом, хоть и спотыкался на каждом слове.

Когда я похвалил его за усердие, Рысь с кривой усмешкой сказал:

— Раз уж Фомрир наделил меня таким чудным даром, то я должен уметь его применять. Мало скрыть руны и прикинуться рабом, нужно еще и речь разуметь.

Он все еще считал себя должником, но не перед Альриком или мной, а перед всем хирдом. Чудак, он будто не понимал, что сам давно стал его частью. Даже те, кого мы набрали в Мессенбю, уже накрепко вросли в хирд. Как мы прежде обходились без Коршуна и его дара? Как жили без шуток над простоватым Синезубом? Каждый ульвер хоть раз померился силой с Лундваром Отчаянным, в драке с которым надо было следить, чтоб ненароком не пустить ему кровь. И мы давно выучили все нехитрые песенки, которые так любил насвистывать Свистун.

Мне одновременно и хотелось увеличить хирд, набрать столько же ульверов, и не хотелось ничего менять.

Я то и дело касался своего дара и всякий раз обжигался о тоску, боль и отчаяние, что захватили ту мою часть, где мерцают огоньки. И я не знал, когда же вновь смогу призвать стаю, ведь боль не стихала, а бушевала с той же силой, что и в начале.

— Что мы делаем, когда умирает родич? — спросил Тулле, когда я подошел к нему поговорить о своей беде.

— Мстим? — недоуменно предложил я.

— А если помер от болезни или в честном бою?

— Ну, сжигаем его, а потом устраиваем тризну.

— Верно, — кивнул Одноглазый и замолчал.

— И что? Ты хочешь, чтобы я устроил тризну… для кого? Для тех живичей, что напали на ульверов? Да и как? Их тела так и остались лежать в том леске.

— Кем бы они ни были, ты взял их в стаю. Пусть лишь на миг, но они стали ульверами, и стая скорбит по ним. Признай их смерть! Оплачь их потерю! Проводи их к Фомриру или к тому богу, в кого они верили. Вдруг тогда боль уйдет?

Тризна по живичам… Я ведь их даже не видел, не знал имен, не слышал их смех, да и не скорбел из-за их смертей. Не ульверы пришли к ним с оружием, не ульверы осыпали их стрелами! Но пропускать мимо ушей совет Тулле я не собирался. Вот доберемся до города, и устрою тризну.

Так-то мы проходили мимо селений, обнесенных оградой, но они мало чем отличались от деревень. Несколько десятков крыш да две-три сотни душ! Едва ли там отыщется лекарь получше нашего Живодера и снедь побогаче купленной. Я даже засомневался, а не путает ли нас Хотевит, нарочно уводя подальше от больших городов.