Когда до земли около ста метров, на всю операцию дается пять-семь секунд. Две — на то, чтобы распознать беду, две — на уменьшение режима работы двигателей; по прошествии пяти-шести секунд нужно успеть увеличить поступательную скорость, иначе...
В особом разделе инструкции для летчиков-испытателей первым пунктом идет — отказ двух двигателей. В жизни такое случается редко. Конструкторы новых машин стараются предусмотреть все. Точнейшие расчеты, многократные проверки программируют надежность. Но кто может дать стопроцентную гарантию?
Задача испытателей — не просто проверить, как чувствует себя машина в воздухе, а исследовать, как ведет она себя в экстремальных ситуациях, установить все ее пределы. Поэтому рабочее время испытателей — жизнь в экстремальных условиях. Тут нужен особый склад ума, особая реакция — опережающая рефлекс, а нередко — и умение действовать вопреки рефлексу. Возможно ли такое? Оказывается, возможно.
У испытателя должно быть развито особое чувство — способность ощутить границу дозволенного, ту черту, за которой риск ведет к катастрофе. Бондаренко пояснил: «Идешь на пределе, но интуитивно чувствуешь, что это еще не самый предел, он — чуть-чуть дальше. Если не дано ощущать эти «микроны», испытатель из тебя не получится».
Я видел, как меняются лица у Агапова и Бондаренко, стоит им только сесть в кабину вертолета. Улыбки остаются за бортом. Наверное, самое главное для испытателей — внимание. Не пропустить, не проглядеть опасного момента...
От испытателей невольно ждешь рассказа о внезапно остановившихся двигателях, вынужденных посадках, падениях... К счастью, в жизни таких ситуаций не так уж много. В жизни — просто работа. Взлет, набор максимально возможной высоты и скорости, посадка. Взлет, полет на одном двигателе, посадка. Взлет, максимально продолжительный полет — наблюдение за работой топливной системы, посадка. Взлет при сильном ветре, плохой видимости, посадка. Отчет, еще отчет. Новая модель, отработка конструкции винта. Взлет...
Почему же все-таки Агапова и Бондаренко тянуло в испытатели? Я задал, им этот вопрос и в ответ услышал про небо, которое как слоеный пирог: и белое, и синее, и красное от солнца. И про чувство власти над машиной, и про стремление быть первым. Но я ждал не этих «хрестоматийных» слов. И, наконец, Агапов сказал: «Наверное, мы так устроены, не можем без этого...»
Он вопросительно посмотрел на Бондаренко, тот согласно закивал, сразу повеселев: ответ был найден. Все предыдущие слова были и верны, и искренни, но настоящий ответ один — не можем без этого! Потому-то они так упорно шли к своей цели, как альпинисты — к вершине.
Часами Агапов и Бондаренко просиживали в гостиничном номере — ждали плохой погоды. Переговаривались с диспетчерами, синоптиками, вздыхали и виновато улыбались, показывая на яркое солнце. Им нужны были ветер, снег, туман. Чем хуже — тем лучше.
Наконец пошел снег...
Юрий Рагозин
г. Воркута
Семь банов на берегу реки Кронг
Бан Дон возник на пути внезапно. Нет, не открылся за поворотом серпантина горной дороги, как красавец Далат, не взгромоздился кварталами домов у кромки рисовых полей, как возрожденный Винь. Пейзаж не изменился. Сначала над двухметровой травой я увидел с высоты небольшого холма темную движущуюся глыбу. Это была спина слона. На ней — коричневый человек с обнаженным торсом. Потом еще такая же черная плывущая по морю прошлогодней травы махина. Слоны попадались по пути все чаще, и это значило, что мы ехали по земле знаменитого селения ловцов слонов.
Увидев машину, слоны шарахались подальше в заросли с такой неподходящей для их величавого вида резвостью, что было страшно за седоков. Эти исполины больше, чем домашние животные, боятся машин. Просто панически.
Как и другие селения на Центральном плато, Дон — это несколько деревенек (банов или буонов), каждая из которых может со временем менять место, название. И все же Дон имеет большую определенность, чем остальные горские деревни. Впрочем, история Дона насчитывает не одно столетие. Скрещение торговых путей между государствами Индокитая, богатая рыбой и судоходная для туземных лодок река — приток Меконга... Но более всего Дон известен своими традициями отлова и приручения диких слонов. Благодаря этому промыслу население района меньше зависело от земледелия. Ведь непостоянство горских селений, из-за которого крупномасштабная карта двадцатилетней давности почти бесполезна для ориентировки на местности,— не прихоть, а дань примитивному кочевому подсечно-огневому рисоводству.
Переезжаем мелкие речки по мостам из стальной арматуры и деревянных настилов. Потускневшие желтые буквы на стальных фермах свидетельствуют о происхождении мостов: остатки стараний американской армии. На протяжении всей войны здесь были спорные районы, и бои почти не прекращались. Сам Дон, как и большая часть провинции Дарлак, находился в руках американо-сайгонских властей, а силы Освобождения были хозяевами джунглей к северу и западу от него. Там проходила легендарная «тропа Хо Ши Мина».
Надпись крупными буквами на красном щите, установленном над аркой ворот перед большим деревянным домом, гласит: «Народный комитет общины Кронг Ана уезда Яшуп провинции Дарлак».
Гонг над рисовой долиной
Сегодня община Кронг Ана — это семь банов на берегу реки Кронг, которая ниже по течению, в Кампучии, называется Сраэпок и впадает в Меконг у Стынгтрэнга. Здесь живут пятьсот семей, или более трех тысяч человек,— мнонги, эде, немного лаосцев, кхмеров, вьетнамцев.
По крайней мере, половина из этих трех тысяч столпилась у ворот встречать нас. Присущее народностям Вьетнама, особенно малым, гостеприимство соединилось с естественным любопытством.
Советские люди до нас здесь вообще не бывали, хотя, пожалуй, ни о какой другой зарубежной стране в последние годы местные жители не слышали больше, чем об СССР. Так считает секретарь общинной партячейки Чыонг Минь Кон, который рассказывал мне историю селения.
Я много ездил по вьетнамской глубинке и успел познать гостеприимство ее людей. Самая примечательная черта его в том, что оно коллективное. Никто из соседей и знакомых хозяина не остается безучастным.
Позднее Чыонг Минь Кон в красках и деталях обрисовал мне обычаи приема гостей у эде и мнонгов. Не всякого встречного-поперечного примут с душой нараспашку.
Если гость пришел в деревню эде, то перво-наперво должен обязательно предстать перед ее главным человеком. Раньше это был вождь племени или деревенский старейшина, сейчас — председатель народного комитета. Не сделать этого — все равно, что прийти в чужую квартиру и не поздороваться с хозяином. Только после этого вступает в силу неписаный закон гостеприимства.
Есть и другие условности. Например, в доме все можно разглядывать: кувшины для тростникового вина и другую посуду (а она бывает оригинальная, старинная), висящие на стенах бронзовые гонги — тиенги, бамбуковые и роговые духовые инструменты. Но нет ничего более оскорбительного для хозяев, чем бесцеремонное прикосновение чужих рук к этим самым дорогим предметам,— их и члены семьи касаются только по особым случаям. Звук гонга слишком значителен для эде, чтобы раздаваться попусту. Его удар извещает о смерти и рождении. Он звучит на встрече дорогих гостей и в веселые праздники, его посредством общаются с духами.
Уважающего эти несложные правила гостя, а попросту говоря — не нахала, усаживают на самую новую и красивую циновку, угощают традиционным напитком «кэн», затяжкой крепкого табака из трубки, обязательно расспрашивают о семье, о родных местах.
Мнонги же, которые составляют большую часть населения Дона, слывут не столь гостеприимными. Рассказывают, что еще лет сорок назад любого незнакомца, оказавшегося случайно во владениях племени, попросту убивали на месте. Правда, никто из тех, кто это передает, не считает нужным упомянуть, как тогда относились к этим «самым диким из дикарей» Центрального плато. Ведь и в современной международной жизни часто путают причину со следствием: сначала человека доводят до отчаяния, а потом называют его «варваром» или «дикарем».
С улучшением жизни, уходят в прошлое прежде всего самые жестокие обычаи предков. И раньше, и теперь мнонги встречали и встречают давшего о себе знать гостя лишь чуть скромнее, чем эде.
Встреча с нами готовилась заранее и была обставлена как деревенский праздник. Прямо у дома Народного совета в тени старых кокосовых пальм, баньянов и тамариндов толпа плотно обступила прямоугольную площадку величиной с теннисный корт. По кругу вереницей пошли музыканты с гонгами и рожками. Музыканты — только мужчины. Музыка похожа на перезвон церковных колоколов. Она сопровождает пение хора, исключительно женского. Мелодия состоит из коротких повторяющихся фраз и исполняется на самых высоких нотах, какие только позволяют голосовые связки. Женщины пританцовывают, и при этом серебряные и бронзовые браслеты конгтуа у щиколоток их ног ударяются друг о друга в ритме мелодии.
