Вот он похищает ложкой лакомую горку, трепетно снимает с нее губой, вдумчиво пробует сладкие желтые зерна и, бормоча промежуточный поварской вердикт, снова кланяется очагу — взбодрить кочергой угли.
Бат дожидается нужного момента, чтобы приправить варево специями — солнечной куркумой, чихательным черным перцем, горячим имбирем и перемолотым в ароматную пыль листом лавра. Если добавить смесь раньше времени, запах специй испарится, что твой барс. А если опоздать, каша и мясо не пропитаются как следует величавым травным духом. Да-да, Бат был на свой лад гурманом.
Когда приправа и каша сошлись самым гармоничным образом, а костер наконец установился, снаружи, возле входа в пещеру, заскрипел снег.
Бат сам не заметил, как в правой руке у него оказался коротышка Куя, а в левой — долговязый Чамбала. Он привстал, испытывая взглядом снежную чернь входа.
«Кто там может быть? Медведь? Невероятно! Ланка? В такую-то погоду? Да нет. Из наших кто-то? Или из не наших?»
Рука с коротким метательным ножом ушла за плечо, изготовилась.
Рука с длинным застыла.
Бат отступил от костра в темноту — чтобы лучше видеть.
Скрипучая возня снаружи обратилась вдруг деликатным шорохом… А вот и незваный гость!
Юноша был худ, почти наг и вдобавок стоял на четвереньках. Впрочем, никаким иным образом попасть внутрь жилища отшельника было невозможно — Бат и сам в этом убедился.
Оружия при странном юноше не было. Отсутствие одежды — не считать же таковой набедренную повязку из грубой шерстяной ткани — свидетельство низкого положения отрока. Вместе с тем его ухоженная кудрявая шевелюра и гладкая, чистая, жемчужная кожа намекали на некие необычные и таинственные обстоятельства.
Снаружи было по-ночному морозно, но юноша озябшим не выглядел.
Тоже аскет, что ли? Может, сам хозяин пещеры?
Бат опустил метательный нож, но с места не сошел. И хотя котелок пора было снимать с огня, Бат решил погодить.
— Чего надо-то? — спросил он.
Вместо ответа юноша обвел пещеру затравленным взглядом и что-то промычал себе под нос. Бат не разобрал — что.
— Чего ты там варнакаешь? Не слышно!
Юноша продвинулся еще на два шага и присел возле костра на корточки. Уперся растопыренными пальцами в землю. И словно с усилием что-то проворчал.
— Ты по-нашенски понимаешь?
Юноша согласился — одними глазами.
— Может, ты варвар?
Юноша отрицательно замотал головой.
— Значит, понимаешь. Тогда почему не говоришь?
Лицо юноши искривила гримаса муки. Он широко открыл рот, как будто собираясь зевнуть, но не зевнул, а лишь многозначительно ткнул в нарождающийся зевок пальцем.
Бат сделал два нешироких шага по направлению к гостю. Затем еще два — таких же опасливых. Нет, слишком темно, не разобрать.
— Что там у тебя, во рту? — спросил он, а затем, поразмыслив, предположил: — Языка, что ли, нет?
Юноша кивнул.
— А-а… Вот оно что… Языка нету… Так ты, наверное, раб?
Юноша сделал неопределенный жест правой рукой.
— Раб, значит. Беглый, — догадался Бат и, гордясь своей проницательностью, осклабился. К рабам он относился с симпатией. Вероятно, потому, что и сам до изжоги накушался рабской похлебки из дикого риса — подростком его продали на маслодавильню, за отцовские долги. Хоть и было это давненько, и с тех пор много чего памятного в жизни Бата случалось, и даже сидел он в почете, по правую руку, с цветочной гирляндой до самого пупа, на именинах барона фальмского Семельвенка, но горькую похлебку из дикого риса и кисленький запах людской забыть не сумел.
— Ты это… Заходи, не стесняйся. Тут у нас ужин поспел.
Близоруко сощурившись, юноша покосился на котелок, от которого шел торжественный запах специй и тяжелый — пригоревшей каши.
— Матьтвоюзаногу, горит! — воскликнул Бат и бросился спасать варево. — Заболтался тут, кашу прозевал. Но это ничего, желудок — не язык. Не разбирает, где горелое, а где сладкое. Я тут подумал, может, оно и лучше, когда без языка живешь. Может, и не чувствуешь, когда дают тебе деликатес. Но зато когда дерьмо — тоже не чувствуешь.
Юноша улыбнулся — сначала глазами, затем застенчивой, не открывающей зубов улыбкой. И рассмеялся. Его шипящий смех походил разом и на покашливание, и на шелест осеннего дождя.
«Раш-раш-раш» — слышалось в нем Бату. Странным был этот смех, не вполне человеческим, будто змея по песку прошуршала.
Бат водрузил чернобокий котелок на камень и бдительно обернулся.
Юноша сидел на прежнем месте, сложив руки на коленях — безмятежный, непонятный. Но ничего вроде бы не замышляющий.
— Вот тебе смешно. А я ужин попортил. Как тебя звать-то, кстати?
Сделав над собой усилие, юноша промычал что-то невразумительное.
— А-а, ладно… Буду звать тебя Раш-Раш.
Ел юноша жадно, но тоже как-то не по-людски.
Вначале азартно вылавливал разбухшую мясную ленточку, подхватывал ее двумя пальцами, подносил к носу и, лишь как следует ее обнюхав — тяжело, вдумчиво двигались тогда его чувствительные ноздри, — перехватывал мясо губами и уже равнодушно всасывал шматок в рот. Потом тщательно разжевывал его и глотал.
Кашей же Раш-Раш вовсе не интересовался. Вначале Бат думал, это оттого, что нет второй ложки и юноше приходится есть руками. Но не в ложке было дело.
Перед тем как начать игру с очередным куском темной волокнистой оленины, Раш-Раш тщательно очищал его от пшенных зерен, то ли брезгуя, то ли чего-то своего страшась.
— Ты что это? Пшено тебе не по нутру? — не выдержал Бат.
Юноша глянул на него своими цепкими, тускло светящимися глазами, конфузливо искривил рот и отдернул от котелка обе руки.
— Да нет, ты ешь. Ешь, что хочешь! Я просто так спрашиваю… Пшено, как по мне, куда вкуснее мяса… Меня вот от мяса вообще воротит. Случается, на нем одном неделями сидишь, зимой, на промысле… Уже готов кислицу жевать, как козюля. А нету ее, той кислицы. Снег один, елки да сосенки…
В ту ночь Бат был особенно словоохотлив. Немота собеседника как будто обязывала говорить за двоих.
Котелок был опустошен наполовину, когда в черном зеве входа показалась еще одна фигура.
— А можно мне к вам залезть, скажите? — спросил писклявый детский голосок.
Бат едва не поперхнулся. «Людно тут у них, в безлюдных-то горах. Пацаны как летом расхаживают, в одних повязках. Дети ничейные шастают…»
А вот Раш-Раш нисколько не удивился. Как будто только и ждал гостей. Он дружелюбно заулыбался девочке, закивал, замычал.
— Так значит, можно? — переспросил голос. Теперь уже Бат не сомневался: девчачий.
— Да не прогоним, не бойся, — проворчал Бат, прощально облизывая ложку. Он мысленно смирился с тем, что остатки каши и самое вкусное — горелую корку со дна котелка — придется уступить бродяжке. А кем же еще гостья может быть, как не бродяжкой? Не странствующей же принцессой, которая отстала от нарядного своего каравана!
Однако при свете костра девочка выглядела барышней. Купеческой дочкой!
На ней была опрятная заячья шуба до середины голени с громоздкими костяными застежками, сапоги из нежной рыжей замши, теплые рукавицы. Только кудлатой мерлушковой шапки с черными атласными лентами, что купеческие дочки завязывают бантом под подбородком, ее костюму не доставало. Чистые белявые волосы гостьи были стянуты шнурком в конский хвост.
Румяное личико девочки не казалось испуганным, напротив, глаза ее любознательно лучились.
— Что вы тут делаете? — спросила она.
— А ты-то сама?
— Гуляю.
— Разве барышням можно гулять по ночам?
— Другим нельзя. А мне можно.
— Это ты так думаешь, что можно. А родители, наверное, думают, что нельзя, — Бат лукаво подмигнул и жестом предложил гостье место рядом с Раш-Рашем. Тот почтительно потеснился.
— Мои родители ничего не думают. Потому что они умерли, — серьезно отвечала девочка и, расстегнув шубку, уселась.
— Сирота, значит, — кивнул Бат. И после деликатной паузы поинтересовался: — Ты это… кашу будешь? Пшенная, с мясом?
— Не буду.
— Да полно тебе ломаться!
— Правда не хочу! Я не голодная! — девочка наморщила носик. — Я просто тут с вами посижу немножечко. И пойду. Ведь можно?
— Да сиди, пожалуйста. Можно даже без спросу — пещера ведь не наша.
— Я знаю, что не ваша. Раньше тут жил один мудрец. Это он написал на стене. Но потом его позвала мама — ну, та, которая живет на небе. И он куда-то ушел. Раньше мы с ним часто играли вместе, было весело. А еще раньше здесь жил другой человек. Плохой. Он рылся в могилах, вытаскивал оттуда кости беременных. Потом вызывал ихних духов и все время их мучил. Чтобы они на него работали. А потом его укусила ядовитая змея, он опух, стал как жаба. А еще раньше тут жили две сестры, они прятались от своего господина. Но потом их нашли и забрали в город. Там, наверное, их убили. А еще раньше тут один чудак жил…
