class="p1">Я оглянулась, сомневаясь, что будет надёжнее: спрятать серьги здесь или забрать с собой.
В итоге положила в коробочку с сертификатом, подтверждающим подлинность камней, и сунула в карман.
— Всё? — обернулся Андрей, когда я вернулась за ним.
— Да. Можем идти.
— Надо же, она её всё же написала, — постучал он по оставленным на столе бумагам.
— Что написала? — не поняла я.
— Статью. О смерти Пушкина.
— Да, мама писала что-то в ту ночь, накануне моего дня рождения.
— Можно, я…
— Нет! — выкрикнула я, когда он потянул за листы.
Гринёв поднял руки, словно я наставила на него ружье.
— Понял. Просто они с отцом поспорили. И твоя мама сказала: я докажу.
— Что докажет?
— Что не было у раненого поэта перитонита, как считали другие врачи, в частности, мой отец. Пуля пробила артерию и раздробила таз, не затронув кишечник. Я слышал, как они с отцом спорили. И решили, что их рассудят в журнале. Но отец свою статью так и не написал. А она… Я хотел показать отцу.
— Нет, Андрей. Прости, — сглотнула я, чувствуя, как к горлу подступает ком, и что я сейчас расплачусь. А рыдать при Гринёве — ну вот ещё! — Пусть здесь всё лежит, как она оставила.
И не расплакалась. Тогда — нет.
Я прорыдала всю ночь потом. После разговора с Уродом.
— Это что ещё за гандон? — поймал меня за руку Вячеслав Оболенский, когда, попрощавшись с Гринёвым у двери, я влетела в кафе. Подтянул к себе.
— Да сам ты гандон! — оттолкнула я его со всей силы.
— Хм… — приподнял он одну бровь, поставил на место стул, который сбил, пошатнувшись от толчка. И, наверное, хотел сказать какую-нибудь гадость, но не успел.
— Это ты? Ты таскаешь из моей квартиры вещи? Ты да? — выкрикнула я.
— Не понял, — нахмурился он. — Какие вещи?
— Разные. Часы. Ложки. Серьги. Платья.
— Не думал, что мне идут платья, — усмехнулся он.
— Тебе — нет, а тёть Марине — даже очень. Платье с запахом, что было на ней вчера — платье моей мамы, — выдохнула я, едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться ему в рожу. Но не вцепилась.
И он ничего мне не сделал. Даже не ответил. Так и стоял, когда, резко развернувшись, я убежала в подсобку.
Домой с работы я вернулась поздно, когда все уже спали.
Мамино платье висело на стуле возле моей кровати.
Там же лежали и остальные вещи, целый пакет.
Я в него не заглянула. Переоделась, стянула со спинки и, положив на подушку, уткнулась в мамино платье носом. Платье, что она хотела надеть на мой день рождения тем вечером, но так и не успела. Хоть его и надевала другая женщина, оно до сих пор пахло мамиными духами.
А за ночь пропиталось моими слезами.
Наверное, рыдая всю ночь, я не давала спать Оксанке.
Но с того дня больше почти не плакала. Не имела права.
Мама погибла из-за меня…
Словно ждала дорогих гостей, в свой девятнадцатый день рождения я убиралась в камере.
Стирала вещи, натирая жёстким куском мыла под струёй ледяной воды в раковине. Проветривала камеру. Наверняка в ней истошно воняло, хотя я уже почти не замечала. Остервенело тёрла присохшее к животу пятно…
— Тебе вернули твои вещи? — спросил меня на следующий день Урод.
Он сидел в кафе, вальяжно развалившись за столиком, который должна обслуживать я, и ковырял в зубах зубочисткой, словно только что плотно поел, хотя перед ним ничего, кроме бумажного стакана с кофе, который он принёс с собой, не было.
— Да, вернули, — кивнула я, стоя по стойке «смирно» с блокнотом в руках.
— Дура баба, — усмехнулся он. — Она и правда думала, что ты не узнаешь свои вещи?
— Что будете заказывать? — проигнорировав его риторический вопрос, заучено спросила я и обернулась на входную дверь, брякнувшую колокольчиком.
Гринёва сегодня не было в школе. Его телефон не отвечал. Но я надеялась, что он зайдёт.
— Кого-то ждёшь? — усмехнулся Урод.
За дальний столик сели две девушки, которые только что вошли. Заинтересованно оглянулись на Урода, пошептались между собой. Дружно ему улыбнулись.
Он смерил их взглядом, бросил зубочистку, выпрямил спину и тоже им улыбнулся.
Белая майка. Чёрная кожаная куртка. Густые волосы. Красивые мужественные черты. Обаятельная улыбка. В нём было всё, чтобы нравиться женщинам.
Если бы только они знали, что скрывается под этим обаянием.
— Я спросил: кого-то ждёшь? — перевёл он взгляд на меня.
— Нет. С чего ты взял, — опустив взгляд на стопку заказов в руках, перевернула я лист.
— Слушай меня, Блондиночка, — заставил он меня нагнуться и зашептал на ухо. — Даже думать о нём забудь. И ни дай бог он тебя трахнет. Тогда не только руку сломаю, башку ему проломлю.
— Ты сломал ему руку? — замерла я в ужасе.
— Не переживай. Он в порядке, — перестал Урод меня удерживать, и я разогнулась. — Походит месяцок в гипсе и будет как новенький.
— Ты… сломал… ему… руку… — повторила я как в бреду, не веря, что это правда.
— Только не надо делать из этого трагедию, — разозлился Урод. В глазах сверкнул лёд. — Ну, подрались за тебя пацаны, бывает. Другая бы радовалась такой популярности.
— Ты не пацан, — покачала я головой.
— Так я с ним и не дрался, — усмехнулся он. — Ты всё поняла?
— Ты не имеешь права, — выдохнула я. — Ты мне никто. Ты…
— Эй, эй! — взмахнул он руками. — Спокойно. Не гони волну.
— Нет, — покачала я головой.
— Что нет? — хмыкнул он.
— Ты больше не будешь мне указывать что делать, где жить, с кем дружить. И не прикоснёшься, — процедила я сквозь зубы.
— М-м-м…
