спектр. Конструктивисты рассматривают понятия, которыми мы описываем эмоции, как некую условность, как и наши названия для цветовых оттенков.
Существует множество кросс-культурных исследований, показывающих, что языки различных культур зачастую противоречат друг другу в том, каким «основным» цветам приписывают названия. В некоторых случаях радикально различается даже количество цветов, для которых в разных культурах есть названия. Едва ли не лучше всего конструктивистскую точку зрения иллюстрирует аналогичное изучение слов, обозначающих эмоции. Благодаря широким возможностям для путешествий и всемирной коммуникации межкультурный обмен и взаимное проникновение настолько сильны, что трудно отыскать культуру, на которую не влияют другие, однако такие культуры существуют. Например, племя илонготов на Филиппинах, благоденствующее в уединенном лесном углу и сопротивляющееся любым попыткам ассимиляции и модернизации. У илонготов есть обозначение для эмоции, которую они называют лигет, уникальной именно для этого племени, – и немудрено: она описывает переживание сильной, эйфорической агрессии, какая сопровождает охоту за головами.
Есть примеры и менее экзотические. Возьмем грусть и гнев. На Западе это две разные эмоции, а вот в Турции (и в турецком языке) считаются единым переживанием, оно называется kxzgxnlxk [122]. В более общем смысле эмоции, подобные гневу, более характерны для западных культур, где подчеркивается автономность отдельных людей, нежели для культур Востока, где упор делается на гармонию и взаимозависимость между людьми [123]. В таитянском языке, между тем, нет слова, которое можно перевести как «грустный». Один ученый описал таитянина, у которого жена, забрав детей, переселилась на другой остров [124]. Тот человек сказал, что чувствует себя «без сил», и решил, что нездоров.
В английском языке есть слова, обозначающие сотни эмоций. В других языках их гораздо меньше – например, всего семь в языке чевонг на Малайском полуострове. Как сказал один исследователь эмоций: «В различных языках распознаются разные эмоции. Пространство эмоций в различных языках дробится по-разному» [125]. И дело не в том, что разные люди переживают разные эмоции, а в том, что категории эмоций, определяемые в разных культурах, более-менее условны.
Это поддерживает представление о том, что наши чувства – не жестко прошитые в нас реакции на те или иные архетипические стимулы, как предполагал Дарвин. В статье на эту тему, которую мы написали в соавторстве с Бэрретт и Ралфом Эдолфсом, Бэрретт заявляет, что наука пока что не выявила по-настоящему объективные критерии того, как достоверно определить, находится некий человек или животное в том или ином эмоциональном состоянии или же нет [126]. Эдолфс, как и большинство исследователей эмоций, признаёт это, однако не заходит так далеко, отметая привычные категории. Какое направление мысли верно, еще только предстоит узнать.
Эмоциональный интеллект
Осенью 2018 года таец по имени Накарин Бунчай вел машину недалеко от национального парка Кхауяй, и тут на дорогу перед ним вышли два слона [127]. Бунчай врезался во второе животное, поранив ему две ноги. Слон развернулся и посмотрел на автомобиль. Замер, а затем наступил на машину и растоптал ее, мгновенно убив Бунчая. Эмоционально заряженная ярость участника дорожного движения – или рефлекторная реакция на физическую угрозу? Вопреки исследованиям эмоциональной жизни слонов нам неизвестно, есть ли у слонов осознаваемые чувства, а если есть, то в какой мере они осознанны. А вот у человека осознаваемые чувства есть.
Может показаться, что наши чувства должны быть для нас очевидны, однако, наверное, любой из нас время от времени обнаруживал, что понятия не имеет, что́ на самом деле чувствует – или почему. Ясность видения наших бессознательных эмоциональных состояний, наших осознанных чувств и роли наших более общих жизненных обстоятельств – вот первый шаг к тому, чтобы извлекать пользу из собственных эмоций или по крайней мере не позволять им работать против нас. Цель – посредством этого самопознания наращивать у себя эмоциональный интеллект и тем самым обеспечивать себе более счастливую и благополучную жизнь.
Сейчас, когда я пишу это, моя мама, передвигающаяся теперь на кресле-каталке, живет в интернате для пожилых. Несмотря на то что ей почти сто лет, она в добром физическом здравии, однако сознание ее уже несколько лет притупляется. Она по-прежнему узнаёт меня и родню, и с ней можно поболтать о моем детстве, однако если попросить ее сложить девять и три, она не справится. Если попросить ее выбрать один из двух съедобных предметов, она вряд ли сумеет определиться (если только не предложить ей шоколад). Не ответит она и на вопросы, кто нынче президент или в какой стране она находится. И вместе с тем, стоит мне прийти за ней, она может тут же поинтересоваться: «Что тебя тревожит?» или «Что тебе не дает покоя?» И она всегда права. Это поразительно до жути: наш эмоциональный интеллект сидит в нас так глубоко, что отказывает нам едва ли не последним.
«Эмоциональный интеллект» – понятие, столь полно вошедшее в язык, что нам кажется, будто оно существовало всегда, однако возникло оно лишь в 1990 году с подачи двух психологов – Питера Саловея из Йеля и Джона Майера из Университета Нью-Хэмпшира, о которых я говорил во введении. Как они писали в начале своей первой ударной статьи на эту тему, в ней «задаются рамки эмоционального интеллекта – набора навыков, которые гипотетически способствуют точной оценке и выражению эмоций и у самого носителя, и у окружающих, действенной регуляции эмоций у себя и других, и применению чувств в мотивации, планировании и достижению целей в жизни» [128].
«Не оксюморон ли это – “эмоциональный интеллект”?» – задавались они вопросом. Вопрос вполне естественный, поскольку, как мы уже говорили ранее, в западной мысли эмоция традиционно считается тем, что возмущает рациональную умственную деятельность, а не содействует ей. До недавнего времени было принято считать, что какие бы то ни было рациональные способности, отражаемые коэффициентом интеллекта (IQ), и представляют интеллект, а все прочее не имеет отношения к делу. Однако Саловей и Майер заметили верно: эмоции и рациональность невозможно разделить, а те, кто более прочих преуспевают в обществе, зачастую наделены высоким эмоциональным интеллектом. Осознали они и то, что, напротив, многие сильнейшие интеллектуалы в деловой среде и обществе, располагающие низким эмоциональным интеллектом, нередко сталкиваются с трудностями.
Возьмем, к примеру, эксперимент 2008 года, проведенный Эдамом Галински из Келлоггской школы управления в Северо-Западном университете и тремя его коллегами. Ученые пригласили студентов, изучающих деловое администрирование, поучаствовать в инсценировке переговоров о продаже бензоколонки [129]. Исходно разговор был организован так, чтобы самая высокая цена, по какой покупателям позволялось приобрести собственность, была ниже той, по какой продавцам позволено было уступить. Однако обсудить предстояло не только цену: и у покупателя, и
