структурировать.
В настоящее время наблюдается противоположная тенденция. Многие считают, что слова не нужны, раз есть изображения и графики. И кроме того, звук же неизрекаем, не так ли? На это можно ответить, что до тех пор, пока не будет до конца изречено все, что можно изречь, слово «неизрекаемый» – это лишь отговорка.
4.2.2. Именовать и приручать
Есть именование – и есть именование. Акт именования, рассматриваемый Франсуазой Дольто в том смысле, что язык гуманизирует звуки, среди которых живет младенец и которые могут его тревожить, – это другая проблема. Она состоит не только в том, чтобы указать реальную причину и назвать ее (это шумит пылесос, а это воду сливают), но и в том, чтобы понять и развеять тревогу, которую могут вызывать эти звуки.
В этом смысле называть звуки, то есть «приручать» их, говоря словами Дольто, – не значит описывать их сущность. Именно эту «гуманизацию» шумов при помощи речи имеет в виду Рильке, когда в «Третьей элегии», обращаясь к матери, хвалит ее за то, как она сделала для своего ребенка мир «дружественным», а ночь – не такой тревожной: «Не было скрипа, который бы ты, улыбаясь, не объяснила, как если бы издавна знала, когда половицы дурят» 152.
Но нам нужно переходить к следующей стадии, и нет речи о том, чтобы имитировать, повторять или «наверстывать» эту.
Говорят, что в языках мало слов для обозначения и описания звуков как таковых. В то же время сохраняется миф о том, что где-то живут существа, «близкие к природе» – индейцы, эскимосы, – у которых в языке намного больше слов для обозначения акустических впечатлений. В какой-то другой культуре, в другом искусстве есть все слова, которых нам не хватает.
Возможно, что отдельные цивилизации и языки в силу своего образа жизни имеют более дифференцированный запас слов для обозначения того или иного типа чувственных явлений, в том числе звуковых. Культура или цивилизация охотников, как и культура виноделия, располагает определенным словарным запасом. И наоборот, употребление языка определяет эту культурную дифференциацию. Но нельзя под предлогом обращения к другим культурам отмахиваться от своей собственной.
Итак, для обозначения и описания звуковых впечатлений в любом языке всегда существует больше слов, чем думают его «пользователи», как ошибочно называют тех, кто говорит на этом языке, как будто язык – это всего лишь инструмент!
5.1. Инвентаризация или неологизмы: пример «звяканья»
Человек, говорящий по-французски и наделенный определенной культурой, знает некоторое число слов, обозначающих звуки, распознает их и понимает, когда они употребляются у какого-то писателя (при условии, что он читает), но никогда не использует их в своей жизни или работе, даже если он музыкант. Даже в специализированных изданиях постоянно пишут о «звуке» или «шумах», тогда как можно написать точнее: «стук», «хруст», «грохот», «шуршание», «шипение». Когда эта лексикографическая бедность попадается в теоретических или научных изданиях, вроде тех, что мы цитировали, она ясно демонстрирует априорную позицию – отказ признавать за шелестом, хрустом, стуком достоинство, качество специфического восприятия.
Как бы свободно не интерпретировались эти слова, они обозначают довольно очевидные явления. Можно задуматься о том, называть ли что-то хрустом или потрескиванием, но то, что объединяет эти слова (скопление мелких сложных импульсов в верхних частотах, приближенных во времени, но с непериодическим, случайным ритмом и т. д.), сомнений не вызывает. Как и тот факт, что их невозможно перепутать со «стуком» или со «звяканьем», подобно тому как никто не спутает «хлюпанье» с «гулом».
Никому кроме литераторов не придет в голову сказать – или написать в научном исследовании или эссе, пусть даже посвященном восприятию звука, – о музыке Равеля или звуке в фильме, что в них слышно позвякивание, хотя это довольно точное и специфическое слово. Производится ли оно прикосновением чайной ложки к чашке, нотой, исполненной на челесте или синтезаторе, звяканье – звуковое явление, характеризующееся расположением тональной массы в верхнем или средне-верхнем регистре, уменьшенным образом-весом (мелкий масштаб), формой удара-резонанса и очень отчетливой и ясной атакой. Если хотите ономатопею из французского языка, очень хорошо подходит французское слово ding. Это слово, которое все понимают, когда оно встречается в книгах, но с тех самых пор, как мы читаем курс о звуке, мы ни разу не слышали, чтобы кто-то из студентов вдруг сказал: «Это позвякивание». Самое большее, скажут, что это удар или звон.
Моя гипотеза состоит в том, что требование словесной точности – важнейшее средство совершенствования и культивирования восприятия, способ воспитать более ответственное слушание. Именно она позволяет нам быть не объектом, а субъектом наших ощущений, говорить о них и брать на себя ответственность за свои слова.
Но эта словесная точность бессмысленна и приведет к появлению жаргона, если не извлечет максимальную пользу из уже существующей лексики, которая дремлет в книгах.
Возможно, эта лексика окажется ненадежной, полной двусмысленностей и неопределенностей, восходящих к эпохе, когда звук еще не фиксировался, не возникал без «причины» и не был доступен для многократного прослушивания. Но сначала необходимо произвести инвентаризацию этой лексики.
Мы напрямую занялись этим вопросом, чтобы при помощи словарей сделать выборку соответствующей лексики из некоторого числа научных или литературных текстов разных эпох, и заметили, что таких слов гораздо больше, чем принято думать. Проблема в том, что они входят в так называемый пассивный словарный запас.
Моя работа по инвентаризации слов, обозначающих звуки, во французском и некоторых других языках опиралась на сотни текстов, книг и источников и показала, что они дополняют друг друга. Французский язык может иметь больше слов для обозначения одного типа звуков, какой-то другой язык – для другого. Почему бы тогда не создать международный лексикографический запас?
Если в английском языке есть слово, более четко и ясно обозначающее тот или иной аспект звука, а во французском для него нет аналога, возможно, следует позаимствовать это слово из английского. Правило, по которому прежде чем описывать звук, нужно выяснить, не существует ли для него его слова, пусть даже приблизительного, и какое слово из имеющихся подходит больше, какое более однозначно, – это правило, заставляющее работать восприятие, потому что оно заставляет выбирать. Это требование, безусловно, идет вразрез со множеством тенденций, которые констатируются и даже намеренно насаждаются в современном обществе – пестуемых рекламой тенденций использовать весь ореол коннотаций слова, искать максимально неоднозначные слова.
5.2. Пересечения неизреченного образуют сетку
Очевидно, что поиски адекватного слова порождают неудовлетворенность, смешанную с реальным удовольствием от именования, которого не дает нотная запись – как правило, грубая и неполная. Мы имеем в виду, что поначалу, вооружившись терминами «стрекотание», «шуршание», «импульс», которыми мы время от времени пользуемся, мы испытываем гордость, а затем замечаем, что отнюдь не все можно ими назвать. Они начинают нас раздражать, нам кажется, что мы упускаем что-то важное или, наоборот, пускаемся в излишние уточнения. К тому же, что толку, что мы можем обозначить словом «импульс» короткий звук, который, как нам казалось, мы прекрасно распознавали и изолировали и до того, как узнали, как он называется? Не являются ли предметом нашего любопытства скорее звуки с долгой длительностью, для которых не применяются или плохо подходят шефферовские термины, и не возникает ли искушения указать на пробелы или неудачи в любом именовании?
На самом деле мы не правы, потому что именно слово «импульс» позволяет постепенно осознать то, что им не является. Наша неудовлетворенность конструктивна и означает, что мы действительно кое-что уловили. То или иное слово, представляющее, как кажется,
