звучали на каждом уроке, причем не только на уроках литературы, истории и обществоведения, но даже на математике и естествознании.
Еще более странным был контраст между школьной и домашней жизнью, так как таинственное настроение, казалось, захватило моих родителей - не менее позитивное. Они стали говорить загадочно и тихим тоном о чем-то на горизонте, зловещем, но волнующем. Мой отец казался менее рассеянным, чем обычно, а в мамином отношении появилась новая надежда. Насколько я разбирался в политике - а в том возрасте это было не так уж и много, - я знал, что мои родители вынашивают идеи, которые не совсем совпадают с мнением других взрослых. Было ли это странное новое явление как-то связано? Что бы ни происходило, это не укладывалось в голове двенадцатилетнего ребенка. Но одно было ясно: мой мир был гораздо сложнее, чем я предполагал.
Затем, в один из ярких летних дней, веселье испарилось так же внезапно, как и появилось. Открытость нашей семьи - необычно "демократичная" по меркам семей друзей - сменилась нехарактерными разговорами за закрытыми дверями, явно предназначенными для того, чтобы исключить меня. Торжественность, которая теперь висела над всем, была очевидна, но ее было недостаточно, чтобы удержать меня от любопытства. Поздним вечером, подслушивая на цыпочках, я смог разобрать лишь самую малость, но и этого хватило, чтобы навострить уши. "Образование"... "Возможности"... "Свобода"... "Лучшая жизнь для нее"... и чаще всего - мое имя. Я никогда не видел их с другой стороны и вернулся в постель еще более растерянным.
"Фей-Фей, нам нужно поговорить".
Видимо, пришло время моим родителям наконец поделиться. Мы собрались за столом, где раньше так часто проявлялся демократический дух нашей семьи.
"Твой отец собирается переехать на некоторое время. В Америку".
Мои мысли на мгновение помутились. В голове возникло слишком много вопросов, чтобы я мог понять, с чего начать. Правильно истолковав мой изумленный взгляд как требование разъяснений, они продолжили объяснять, что это решение на самом деле было лишь первым шагом в большом плане. На начальном этапе, который, как я быстро понял, возглавляла моя мать, отец должен был найти работу и обеспечить себе жилье. На втором этапе, который должен был последовать вскоре после этого, мы присоединимся к нему.
Голова шла кругом. Все это не имело смысла, и я не мог осознать, как быстро все это происходит. Все в моем мире в один миг перевернулось с ног на голову, и, казалось, никому не было дела до того, что я думаю по этому поводу. Всего через несколько недель отца не стало, забрав с собой целую треть домашней жизни, которую я знал с рождения. Все стало казаться другим.
Только в зрелом возрасте я смог оценить, сколько мужества потребовало путешествие моего отца на Запад. Для моего подростка все это было неочевидно. Когда мир, который он оставил, начал увядать, мне не хватало перспективы, не говоря уже о стойкости, чтобы интерпретировать его отсутствие как нечто большее, чем брошенность. В то же время мою мать постепенно охватывало уныние, которое казалось необычным даже для нее. Она становилась все более вялой, все чаще нуждалась в отдыхе в течение дня, а бунтарство ее поведения переросло в нечто, больше похожее на безнадежность. Что-то было очень плохо.
Я тоже менялась. Близился подростковый возраст, и к природной угрюмости, которую мне суждено было выплеснуть на семью, добавилось смятение от того, что каждый день я просыпался в неполной семье по непонятным мне до сих пор причинам. К чести моей матери, она изо всех сил старалась выполнять обе родительские роли. Она хорошо понимала, в какие перепады подростковых эмоций я впадаю, и всегда выслушивала меня, когда мне требовалось выговориться. Но это не заменило мне полноценной семьи. Я не мог избавиться от ощущения, что родители предпочли мне какую-то необъяснимую мечту.
Что еще хуже, предполагаемая вторая фаза плана - та, на которой мы с мамой должны были присоединиться к отцу в Америке, - постоянно откладывалась из-за бюрократических препятствий, налагаемых миграционными процедурами обеих стран. Хотя моему отцу удалось получить визу относительно быстро, у нас дела обстояли совсем иначе. Прошло более трех лет, прежде чем мы увидели его снова.
В то же время я терял свою способность к обучению. Это был седьмой класс, год моего первого урока физики, и я был в восторге от мысли применить свои навыки в новом предмете. Но с самого первого дня что-то пошло не так. Моя интуиция сбилась с пути, лишив меня той беглости, которую я демонстрировал на уроках математики, и сбивая с толку все попытки понять. Мне не удавалось визуализировать даже самые простые понятия, включая такие основы, как сила и скорость, и после года осечек я с уязвленным самолюбием и падающими результатами тестов переступил финишную черту.
Была ли это эмоциональная нагрузка, связанная с переездом отца? Или нарастающее беспокойство из-за загадочного истощения моей матери? Или - и у меня свело живот при этой мысли - неужели та учительница начальных классов все это время была права? Неужели такая мрачная судьба ожидает интеллект каждой девочки? Хуже всего - даже хуже, чем моя успеваемость на уроке, - было то, что ответа не было.
Приближалось очередное лето, и хотя в обычной ситуации я бы поморщился при мысли об уклонении от вызова, особенно когда на кон поставлено так много, год неудач в сочетании с неработающей системой поддержки дома деморализовал меня. Это был самый низкий уровень, который я когда-либо испытывал, и выбор между передышкой и месяцами навязчивого самообучения был прост. Я выбрал передышку.
Это был долгожданный период спокойствия, но я чувствовал себя скорее оцепеневшим, чем расслабленным. Не было никаких мерцаний новых миров, танцующих на периферии моего зрения. Я не стремился представить себе какую-то великую мандалу реальностей, окружающую мою собственную. Была лишь повседневная жизнь: объятия семьи, болтовня друзей, металлическое жужжание велосипеда с фиксированной передачей и шум переполненной улицы. Тяжесть книги в руке, шум мамы в коридоре. Утро, полдень, вечер.
Неизменным оставалось то, как сильно я скучал по отцу, и расслабленный график между школьными годами только усугублял его отсутствие. Никто в моей жизни, казалось, не понимал фундаментальную природу радости так, как он, и без него моя собственная способность чувствовать то же самое была словно ослаблена.
Как ни странно, чем больше я горевал о его отсутствии, тем больше понимал, что то, чего мне не хватало в нем, - это то, чему меня пыталась научить физика. То, как естественно он
