Михаил Грушевский - Звезды. Неизвестные истории про известных людей

2

Я всегда занималась на Тверском бульваре. Сидела на лавочке и летом, и зимой. Всегда мечтала жить на этой скамеечке, лежать, смотреть на деревья. А вечером мы ждали, когда папа будет возвращаться с работы. Пришел он после войны с одним легким, с туберкулезом. Вечно был больной, но очень красивый и очень добрый. И, как сейчас помню: он идет навстречу от Никитских ворот. В пиджачке, в галифе, ремень с пряжкой. Руки раскинет: «Дочка!» Улыбка была потрясающая. И я бегу к папе.

У нас всегда были кошки и собаки, которых мы подбирали. На этом же бульваре я однажды увидела женщину. С ней шла собака, как у Карандаша, – скотч-терьер, с огромной башкой, коротконогая, с ней был щенок, носится вокруг, цепляет за бороду и висит. Я подбежала: «Скажите, а вот этого щенка можно купить?» Она: «Да, можно». «Я сейчас позову папу, маму. Только не уходите». Я бегом к маме: «Я буду хорошо учиться, я все пятерки принесу». Хватая маму, выбегаю на этот бульвар. А их уже нет. И мы бегом через весь бульвар, догоняем их у площади Пушкина. Как сейчас помню: за 25 рублей, это были безумные деньги, мне покупают этого щенка.

Брат у меня был боксер, девчонки вились вокруг него вьюном. Он был мой защитник, драчун, гонял голубей во дворе. Если меня кто-то дернул за косу или что-то еще, все дрожали, потому что ясно, что тут будет отпор и защита. Я гордо могла ходить где угодно и как угодно. В Москве того времени не было никакого страха. Удивительное ощущение. Можно было гулять ночью, у нас оставались открытыми двери, и никто ничего не боялся.

Колонный зал Дома Союзов. Здесь рождалась артистка Ирина Петровна Мирошниченко. Мама была массовиком. Она проводила «елки». Тогда это была модная и хлебная профессия, которая кормила всю нашу семью. Никогда не забуду: я лежала в кровати, в школе каникулы. Я просыпалась оттого, что мамулька меня целовала, уже вся надушенная, чистенькая, и мне, еще сонной, давала чашечку очень сладкого какао и бутерброд с плавленым сыром. Это была голубая мечта, я ждала эту «елку», потому что с этого начиналось утро. Она вскакивала очень рано, первая «елка» была в 8 утра. У мамы было по 4–5 «елок» в день. И вот она меня накормит, поцелует, я продолжала спать, а она убегала на «елку». Позже, когда я стала более взрослая, мы уже вместе бежали в Колонный зал Дома Союзов. Мы – пионеры – встречали гостей. Там была тьма детей. Чтобы они все не перебились, не перетолкались, их надо было организованно вводить в Центральный зал. Темнота, снежинки, звучит «Щелкунчик» и танцуют балет – с этого начиналась «елка». Это было сказочное зрелище. А еще гостей встречали персонажи: Лиса, Дед Мороз, Снегурочка. И вот меня нарядили Лисой. Так я стала артисткой, персонажем.

Летом, чтобы совместить приятное с полезным, мама ехала работать в пионерские лагеря. Ощущение коллектива, партнерства, лидерства, умения жить среди людей, быть справедливой и коммуникабельной – эти качества прививала пионерская жизнь.

Когда мне было шесть лет, меня отдали в класс скрипки в Гнесинское училище. Мама водила меня туда каждый день. Я училась там целый год. Шишка была, мозоли на пальцах, мне все не нравилось. От скрипки я стонала. И меня оттуда забрали, мама потом рассказывала: «Я заглядывала, все играют, а моя Ирочка стоит, потом у нее ручка повисла, ручка падает. Подходит педагог: ну-ка!» Меня перевели в школу на улице Станиславского. И вот первый урок, я прихожу, все аккуратненько разложила. Перерыв, мы выходим гулять по залу. Входим обратно, я подхожу к парте – ничего нет. Ни учебников, ни ластиков, ни карандашиков – ничего. Первая реакция – я обиделась и заплакала. На второй день все то же самое. Но тут уже начал проявляться мой характер. Я сказала: «Все, хватит». У нас был заводила, кажется, Виталий, мальчик из соседнего дома. Мы группой подошли и сказали: «Виталька, нам надо с тобой поговорить». Мы его зазвали во двор и загнали в угол. Ох, как его мутузили! На следующий день – полный порядок и мир.

А в седьмом классе я заболела туберкулезом. Папа привез с войны эту омерзительную болезнь, и мы все переболели. Год я не училась. А потом шесть месяцев была в санатории. Там доучивалась. Стала очень серьезная, здоровая, поправилась. За это время нам дали две большущие комнаты в 3-комнатной квартире на Ленинском проспекте.

Окончив школу, я попала на курсы французского языка, а вечером ходила в театральную студию при Театре Ленинского комсомола. Тогда я впервые репетировала «Бесприданницу». Каждый вечер, с семи до одиннадцати. Возвращалась в полдвенадцатого. Мама стояла в подворотне, жутко волновалась. Я приезжала всегда очень возбужденная и зареванная. Потому что репетировала последний монолог Ларисы: «Я – вещь». Режиссер Ворошилов меня мучил, требовал, чтобы это был предел нервов. И мама захотела с ним встретиться. «Что вы делаете с моей дочерью, почему она приезжает вся зареванная?» Он сказал: «Не волнуйтесь, ваша дочь обязательно станет хорошей актрисой, у нее все задатки». И мы всем курсом пошли в Щукинское и в Щепкинское училище. И туда, и туда я прошла все туры вместе с коллективом. Но мне захотелось еще попробовать себя и пойти одной в Школу-студию МХАТ. Первый тур. Меня слушали Володя Высоцкий и Гена Ялович. Они сказали: «Все очень хорошо, девочка, только надо поменять полностью репертуар». После третьего тура я стала искать себя в списках – нет. Я ушла убитая. Думаю, пока не поздно, пойду в Щуку или в Щепку. Только до дома дохожу, позвонили из МХАТа. Меня включили в резервный список. На первом курсе я вышла замуж за Мишу Шатрова. Сразу и первый муж, и первая любовь. А романтических историй до брака у меня не было.

Цугул, Бурятский Дацан. Храм потрясающий, а тогда это был военный склад. В Цугульском Дацане была река со странным названием Онон. Там или умер или родился Чингиз-хан. Именно в Цугульском Дацане, на реке Онон. Здесь жили и буряты, и татары, столько всех было. Буддийский храм – один из самых красивых в Забайкалье. Наш домик был рядом с храмом, буквально в двадцати метрах. Огород был небольшой: сажали картошку, морковку, этим питались и жили. Жили плохо. Одежда была нищенская: фуфаечка, пальтишко – обновок не было. Жили очень бедно, перебивались с хлеба на воду. Мать выбивалась из сил, а денег заработать не могла. Я видел, как она с утра до вечера работала и старалась как-то вырваться, но при этом всегда была веселая. Соберутся они с подружкой тетей Нюрой, выпьют и пляшут: «Ах, давай все победим!»

Я был романтично настроен. С 11-ти лет я дважды убегал в Нахимовское училище. Мать ловила меня на станции и била мокрым полотенцем, ставила в угол. Она лежала ночью на кровати, а я всю ночь стоял и очень хотел присесть. А она не спала: «Куда, куда, а ну встань!» Она была довольно-таки жесткая, но очень красивая и тоже романтичная. Была необыкновенная плясунья, музыкальная, хотя даже нот не знала. У нее была балалайка, я ее сохранил. Я любил слушать, как она играет. Мама брала аккорд и запевала частушку: «Ох, горькая я, зачем на свет родилась? Была бы я стеклянная – упала да разбилась…» Это самая моя дорогая реликвия. Этой балалайке 55 лет.

Какие игры? Была лапта, взрывали песок с карбидом – банка взлетала на 100 метров! Часто воевали: делали пистолеты из гильз, вставляли горящую кинопленку и стреляли. Когда я переехал на станцию Степь, 11-й разъезд, рядом был поселок Дунькин Пуп. Между нашими и дунькопуповцами были войны. У нас были санитарки, мечи, ледовое побоище. Стенка на стенку. А еще я, как в фильме «Любовь и голуби», – гонял голубей. Бегал по крышам. Голубей обменивали, воровали.

Чем дальше уходишь в глубинку, в Сибирь, в Забайкалье, в Приморье, – тем чаще встречаешь удивительно красивых людей. Они открытые, чистые, щедрые и живут по принципу: отдав – приобретешь, взяв – потеряешь. У нас был бурят Доржей. Говорили, что он много читал и сошел с ума. Был рослый, очень смешной и трогательный, помогал всем. Между прочим, от него я в фильм «Любовь и голуби» многое перенес. Мы его дразнили: «Доржей, Доржей!» и крутили у виска: с ума сошел. А он улыбался и убегал от нас.

В фильме «Любовь и голуби» был эпизод, когда он вспоминает про Володьку-дурачка. «У нас, – говорит, – Володька-дурачок в селе был. Ума-то Бог не дал, а силы – сколько хочешь, без конца, без края. Понаехали шабашники, взяли и убили его. Они выпили да драться стали. Он подошел: «Что вы делаете-то? Не надо драться, нельзя». Они пырнули его. Разбираться-то не будут. Я очень люблю этот фильм и, когда этот эпизод вспоминаю, у меня всегда спазм в горле и перед глазами стоит Доржей.