Михаил Грушевский - Звезды. Неизвестные истории про известных людей

2

В нашем доме умели отмечать праздники и страшно любили это делать. Отмечали Новый год, Рождество, Пасху, 1 Мая, 7 Ноября, 23 Февраля, так как отец был военный, 8 Марта. Это Одесса, народ шумный. У сидящих за столом – несколько кровей: бурлила русская, гуляла еврейская, украинская, молдавская, иногда даже греческая появлялась. Женщины были громкие, яркие, с горячими глазами. От рюмки шампанского они сами становились как шампанское. Я помню капустники в нашем доме. Мужчины переодевались в женщин, а женщины, особенно офицерские жены, – надевали шинели, шапки, цепляли медали и показывали, как мужья подшофе возвращаются со службы.

В семилетнем возрасте мама подарила мне песенник. Я этот песенник берег как зеницу ока. Он мне был так дорог, что я с ним спал. Там был «Бухенвальдский набат». Мне сейчас немало лет, но я помню этот песенник наизусть. Папа очень любил, когда я исполнял военные песни. Он участвовал в двух войнах. Особенно его волновала песня «Уже совсем не новые, в любой поход готовые солдатские кирзовые простые сапоги». В моем исполнении отец очень любил песню итальянских партизан. Он начинал плакать на первой строчке. «Меньше трех минут мне осталось жить!» Отец таял.

Я счастлив, что закончил 119-ю среднюю школу. На мой взгляд, лучшей школы желать нельзя, у нас были очень хорошие учителя. Другое дело, что я болван, не все позиции меня интересовали. Учителя постановили: придется кому-то из родителей сидеть со мной на уроках, потому что я был неуправляемый. На семейном совете было решено, что семью Мигицко в классе достойно представит бабушка Женя, потому что родители вкалывали. И вот на задней парте сидел я – дылда, самый длинный в классе, и слева сидела бабушка Женя. Помимо того все приходящие студенты педагогического института писали про меня работу. Они все занимались одной и той же темой: «Трудный подросток и как с ним бороться».

Раз в 3–4 месяца ко мне подходили девушка или молодой человек и говорил: «Здравствуй, Сережа. Я студент 5-го курса, буду писать о тебе работу «Трудный подросток»». Ко мне применяли все возможные методы: от Макаренко до Подвойского.

Однажды я сорвал спектакль в ТЮЗе, я там болтал во время спектакля и мешал артистам играть. Ко мне применили метод Макаренко: «Иди извинись перед артистами одесского ТЮЗа, и пусть они распишутся, что ты извинился. И только тогда приходи в школу». Я пошел в ТЮЗ извиняться. За кулисы я не попал, я дошел до главного администратора. «В чем дело, мальчик?» – «Я извиняться». Он написал мне документ: «Сережа Мигицко был за кулисами и извинился перед артистами».

Я серьезно влюблялся раз в неделю. Как Александр Сергеевич Пушкин – очень любвеобильный был. То ли это Одесса с ее фантастическими запахами сирени на меня влияла – я не знаю. Сначала я влюбился в свою одноклассницу Марину Петрову. Это был настоящий роман в третьем классе. Я ради нее совершал какие-то потрясающие поступки. У меня в кармане было 10 копеек, это были серьезные деньги. Можно было купить порцию мороженого или бутылку газированной воды или два больших стакана семечек. Или расплатиться за поездку с девушкой на фуникулере. Я пригласил Марину погулять с катанием на фуникулере. И вот дрожащей рукой вынимаю перед кассой 10 копеек, и они падают в шахту фуникулера. Она была глубокая, метра четыре. Сказать по правде: я был трусоват. Но то обстоятельство, что рядом находится любимая девочка, перевесило: я по рабочей лестнице полез в эту шахту и нашел, измазюкавшись, эти 10 копеек. Гордо поднялся, расплатился, и мы уехали на фуникулере.

Следующая моя большая школьная любовь – Нина Андриясова. Это уже был 8-й класс. Каждое утро я стоял на улице Бебеля перед Нининым домом с портфелем. Она меня не подпускала, шла по левой стороне, а я – по правой. Я ее провожал. Я писал ей стихи. У меня все учебники и тетради были исписаны стихами. И такая была строчка: «Всегда ты занята делами». И тут, вероятно, сказали: «Сдавайте тетради», и я сдал тетрадь. Наутро я получил ее обратно, там было дописано рукой классного руководителя: «Зато не занят ими ты».

В детстве я мечтал стать моряком. Меня сильно манили морские дали. Мы учились в 9-м классе, а к нам приходили наши бывшие одноклассники в форме. От них пахло табаком и пивом. Они рассказывали о своих победах, кто-то уже целовался. Это были уже мужчины, и меня манила морская романтика. Мне даже нравился запах корабля. Его не передать. И я (50/50) был готов заниматься морем или идти на сцену. Смущало только то, что меня укачивало даже в лодке.

Мы по крайней мере два раза в неделю ходили в море, ловили рыбу, купались в открытом море. Я помню, что мы отмечали на яхте один из воскресных дней. Была большая компания, и не хватило шампанского или пива. И капитан говорит: «Я не могу стоять, сильный ветер, я могу боком пройти мимо Аркадии. Двое должны спрыгнуть, купить все необходимое, приплыть на это место, и через 20 минут я вас таким же разворотом подберу». Мы прыгнули за борт с кошелкой. Был воскресный день, переполненный пляж. Мы быстро прибежали в кафе, купили шампанского, пива. Получилась здоровая кошелка. Двумя руками держа эту кошелку, мы пошли по пляжу. Народ разволновался из-за этой нашей поклажи. А мы дошли до конца мола и спрыгнули со всей этой историей в море. Проплыли с грузом 50 метров, яхта подошла, нас подняли. И под аплодисменты пляжа мы ушли в море.

На Приморском бульваре у нас был забег. 10 «Б» класс посвятил этот забег всем красивым девушкам города Одессы. Зимой и осенью мы раздевались до трусов и бежали 500 метров с криками: «Да здравствуют красивые женщины Одессы! Ура!»

Я в школе был за клоуна, за разгильдяя. «Ну-ка сорви урок. Ну-ка изобрази кого-нибудь, сострой рожу». Естественно, в театральном институте требовалось не это. Когда я сообщил о своем решении ехать в Ленинград, чтобы поступать в институт, – отец не понял. Он меня видел в военной форме, по крайней мере в морской. Но не на подмостках. Он эту профессию принимал не очень серьезно. А мама сказала: «Почему бы нет?» К счастью, оказалось, что в Одессе есть люди, с которыми можно было проконсультироваться. Мама тут же начала меня консультировать. И мне сказали: «Кажется, в мальчике что-то есть». Я поехал в Питер и поступил на курс Игоря Владимирова. Любимая шутка Владимирова была такая. Перед летними каникулами он говорил: «Мигицко, сколько будут стоить билеты туда и обратно в Одессу и какие-то суточные, чтобы ты не ездил домой и опять не цеплял этот говор». Ну сейчас я достиг такого возраста, когда могу говорить и по-одесски, и по-украински, и по-русски. Сейчас ко мне претензий нет.

Моя любимая Москва. Мой родной дом. Тверской бульвар, дом 12. В послевоенное время по бульвару ходили трамваи. У нас была маленькая комнатка, девять метров. Большой подоконник, на котором сидел рыжий кот, маленький дворик, куда я выходила играть, когда была маленькая. Дом был театральный, и там много было репрессированных. Рядом, окна в окна, жили Михоэлсы, две сестры и девочка Виктоша, которая не выходила во двор играть. Поскольку они все время ждали, что их могут арестовать, у нее всегда был сложен чемоданчик, так она говорила.

Матушка моя была очень хлебосольная, всегда пекла пироги, и я разносила пироги и плюшки по всем этажам. Атмосфера старомосковского дома – это ощущение семьи. Наверное, люди, которые выстрадали войну, выстрадали 1937–1939 годы, они все каким-то образом были сплочены, жили одной семьей.

До моего папы мама была замужем за известным военачальником, и вся квартира принадлежала маме. В 1939 году маминого мужа арестовали, и его не стало. Остался мой брат Рудик. В одночасье у них забрали две комнаты, маме оставили крошечную 9-метровую. Потом мой папа встретил маму, безмерно полюбил, женился, родилась я. И мы вчетвером жили в этой комнатке. Но нам всегда было хорошо. Я не представляла, что может быть иначе. Хотя я мечтала, что, когда вырасту, стану знаменитой, у меня будет большая комната – двадцать метров. И будет стоять напольная ваза с цветами… Я одевалась в какие-то платья, обертывалась в простыни. «Я обязательно буду актрисой, певицей». И почему-то я пела перед зеркалом, когда никого не было. Я очень трагически пела «Сильву». Я давно выросла, комната двадцать метров есть, напольная ваза с цветами есть, а вот «Сильву» я так и не спела. Но тепло этой квартиры, дома, людей сохранилось на всю жизнь.

Я всегда занималась на Тверском бульваре. Сидела на лавочке и летом, и зимой. Всегда мечтала жить на этой скамеечке, лежать, смотреть на деревья. А вечером мы ждали, когда папа будет возвращаться с работы. Пришел он после войны с одним легким, с туберкулезом. Вечно был больной, но очень красивый и очень добрый. И, как сейчас помню: он идет навстречу от Никитских ворот. В пиджачке, в галифе, ремень с пряжкой. Руки раскинет: «Дочка!» Улыбка была потрясающая. И я бегу к папе.