К тому же эти двое сошлись в своих притязаниях к исполнителям. В превосходном исследовании Аркадия Островского доказательно сближены идея Крэга («сверхмарионетка») и задачи «системы»: актер-«сверхмарионетка» вымечтан вовсе не как механизм, но как художник, у которого в руках нити, движущие собственное его творчество[11]. Как быть, если актеры, какие у нас имеются, не всегда таковы.
Крэг и Станиславский могли понять друг друга в своих надеждах на школу, где взрастят новый тип актера (Крэг откроет во Флоренции свою студию при театре «Arena Goldoni» в 1913-м, как раз тогда, когда в Москве Первая студия покажет свою первую работу). Пока же, осенью 1908-го, К. С. склонялся к отчаянным обобщениям: не только на той остановленной репетиции «Ревизора», но нигде ни в чем в МХТ нет подъема. Общая апатия при обостренных личных претензиях. Ни пьесы, которую готовят, ни спектакля, в котором играют, ничего не любят. Сколько ни рвись из жил, все равно застывает.
Присутствие, электричество Крэга и заряжало Станиславского, и отталкивало его от тех, в ком он стремительно начинал подозревать апатию.
Способность так – обрывая прежние энергетические союзы – воспринять «электричество нового человека рядом» Станиславскому была присуща органически. Так весною 1905 года он нуждался в Мейерхольде.
В этой связи будет, пожалуй, уместно дать отступление. История Первой студии МХТ с историей «злосчастной студии» на Поварской соотносима «от корня», как на протяжении их жизни до ликвидации (одного в 1936-м, другого в 1938-м) соотносимы МХАТ Второй и ГосТИМ.
В 1905 году репортеры путаются насчет целей нового предприятия Станиславского так же, как будут путаться они в 1913-м.
С наибольшей уверенностью сообщают: «Цель этого предприятия – насадить в провинции серьезно направленные и хорошо поставленные труппы и театры»[12]. Ведь именно такую цель Станиславский объявлял с год назад. Тогда был готов «Проект организации Акционерного общества провинциальных театров». Обсудить это дело К. С. приглашал запиской: «Если интересуетесь вопросом учреждения отделений Художественного театра в провинции – заходите завтра, в пятницу [13 февраля 1904 года. – И. С. ] на совещание, которое состоится у нас дома, около 8 часов. Кажется, Антон Павлович собирался зайти»[13]. Чехов не зашел, но заседание состоялось. Лужский после заседания сообщал: «У Конст. Серг. есть деньги на это дело, по его словам, тысяч сто…Редко за последнее время так горел Конст. Серг., как загорелся в этом проекте»[14].
Станиславский излагал план «преинтересного дела». «Набираются 3 труппы. Каждая из них готовит по 15 пьес. Итого 3 труппы. 45 пьес – разных»[15]. Входил в подробности.
Состав трупп – ученики школы МХТ, прежние и нынешние. Народу достаточно. Дело за теми, кто мог бы руководить ими. По этой надобности Станиславский и адресовался в Нижний Новгород к И. А. Тихомирову, расставшемуся с МХТ ради популяризации его опыта в провинции и большого успеха не стяжавшему. В той же связи естественно было вспомнить о Мейерхольде и А. С. Кошеверове: их работа после ухода из МХТ также опиралась на опыт МХТ и также рисковала заглохнуть.
В конце мая 1904-го прошли экзамены в школе МХТ: «Имея в виду провинциальное отделение театра, мы оставили еще на год весь 3-й курс, чтоб их подготовить на всякий случай к новому делу»[16].
Однако год спустя задача окультурить театральное пространство России повторениями МХТ станет для К. С. сомнительна.
В январе 1905 года готовили к премьере «Ивана Мироныча» Чирикова. «Было вяло, скучно»; «просто, хорошо, но неинтересно». «Добиваешься глубины – только обнаруживаешь мелкое место».
«Нехорошо!.. Непорядочно».
Посреди чахлых подробностей репетиций Чирикова – кратко: «Вечером смотрел Дункан. Об этом надо будет написать. Очарован…»[17].
На вечере танцовщицы К. С. впервые побывал 24 января 1905 года, потом, как ему помнилось, не пропускал ни одного.
«Ивана Мироныча» он дотянет до премьеры (28 января). В марте состоятся встречи с Мейерхольдом. Разговоры пойдут не о том, о чем предполагалось их вести.
По-видимому, на то новое дело, которое они начнут, Станиславский отдает деньги, год назад назначавшиеся на отделения МХТ в провинции. К бюджету МХТ новое дело (явствует из листов расчетов) касательства не имело; сложнее объяснить, как новая идея соотносится с коренной идеей МХТ.
В правом верхнем углу первого листа скрупулезных расчетов Станиславский пометил, подбирая слова осторожно: «Маленьк. дело, близко связанное с Худ. театром»[18].
В студийных бумагах – следы поисков названия «маленького дела». Эти страницы похожи на те, где Станиславский к лету 1898-го прикидывал возможные названия театра, затеваемого им с Немировичем. Те были так же исчерканы. Включали, в шутку или всерьез, название: «Театр в первый и последний раз». Как если бы зарекаются когда-либо еще идти на такое дело. Но вот этот новый лист.
«Театр-студия», «Театр исканий», «Театр идей», «Театр Союза молодежи», «Театр эскизов», «Театр проб», «Театр этюдов»[19]. Слово «театр» присутствует во всех вариантах. Как если бы был снят прежний зарок («Театр не в первый и не в последний раз»?). Допускается варьирование принципов и жизненных условий, практические пробы «другого театра».
Идея «другого театра» – другого способа жизни театра, другого типа театра – в круг мыслей и дел К. С. вошла рано, он к ней возвращался. В записной книжке Мейерхольда едва ли не как название читается строка: «Театр Станиславского»[20].
Это одна из первых записей, связанных с Поварской.
Что разгадывал и чего не понимал в старшем собеседнике тридцатилетний режиссер, когда (кажется, еще до встречи) как возможное название будущего дела зафиксировал: «Театр Станиславского»? Искал ли Станиславский в Мейерхольде источник новых художественных идей? Тот по этой части еще не заявил себя особо.
Что могло сблизить их, так это, скорее всего, Чехов; имя Чехова, сплетенное с именем Метерлинка.
К тому моменту, когда ранней весной 1905 года Мейерхольд приехал в Москву, спектакль-триптих по маленьким трагедиям Метерлинка (впервые сыгранный 2 октября 1904 года) уже не шел – других спектаклей со столь короткой жизнью в зрелую пору МХТ и не припомнишь. В «Моей жизни…» он описан как полная и стыдная неудача. Мейерхольд его не видел.
Планировки были написаны «при Чехове» – тот в свой последний приезд пробыл в Москве с 3 мая по 3 июня 1904 года. Станиславский видел: Чехов работой над «Слепыми», «Непрошенной», «Там внутри» очень интересуется (взяться за них советовал давно еще); Чехову показывали макет, объясняли мизансцены.
Антон Павлович перед отъездом в Баденвейлер выглядел так, что боязно было обсуждать сквозной мотив пьес – близость смерти, шелест ее рядом. Но беседы о Метерлинке продолжались.
Фоном разговоров – фоном, к которому вряд ли хотели приближаться, – оставалось все связанное с «Вишневым садом». Знали, что автор (как станут выражаться в более близкие к нам времена) относился к спектаклю сложно.
Режиссерские планировки Метерлинка и последней комедии Чехова К. С. написал одну за другой на расстоянии меньше полугода. В партитуре «Вишневого сада» – легкость руки; к репетициям приступали в состоянии счастливом. Но в ходе работ случился перепад. На вопросы о «Саде» за три недели до первого представления К. С. пробовал отвечать, пошучивая: «Он пока не цветет. Только что появились было цветы, приехал автор и спутал нас всех. Цветы опали, а теперь появляются только новые почки… Только когда сбуду эту постановку, почувствую себя человеком»[21].
Как бы ни утвердилась в дальнейшем судьба шедевра (а спектакль «Вишневый сад» – шедевр), в час его появления театр ощущал несогласие автора и жил растерянно. Это словцо Чехова; тот рекомендовал знакомцу-петербуржцу задержаться с приездом: «думаю, не раньше масленицы наши актеры придут в себя и будут играть… не так растерянно…»[22].
В Москве «Вишневый сад» после премьеры ставили чуть ли не каждый вечер, успех был неустойчивый. В Петербурге принимали лучше, К. С. телеграфировал автору: «В труппе большой подъем. Я торжествую. Поздравляю». В той же телеграмме оценивал комплименты прессы: «Мало понимают»[23].
«Чехов на сцене московского театра предел совершенства, в смысле полного совпадения идеи и формы, в смысле соответствия замысла и воплощения. Не знаешь, где кончается Чехов и где начинается сцена. До такой степени одно дополняет другое, до такой степени одно соответствует другому». Д. В. Философов в «Петербургской газете» разговор о совершенстве сливал с разговором об исчерпанности мотивов и средств[24].
«„Вишневый сад»“ не дает, в сущности, каких-либо новых, неизведанных впечатлений. Все это, за немногими разве исключениями, Чехов показывал и в своих предыдущих пьесах»[25]. Юр. Беляев грубоват, как грубовата газета, где он печатается (суворинское «Новое время»), но и Зинаида Гиппиус, с ее изощренным умом, в журнале высоколобом («Новый путь», майский номер 1904 года), в сущности, также находит Чехова совершенным и остановившимся. Современный театр, пишет она, продолжит шествие без него.
