Мне всегда казалось: пишут, чтоб не накапливалось. Чтоб больное нашло выход, было бы изжито. «Изжить» – прекрасный глагол.
В истории со Студией на Поварской как раз ничего не изжили. Закрыли. Сочли, что и говорить не надо, один другому не поверит. Потом и Мейерхольд, и Станиславский, каждый эту историю так или иначе выговаривал (в статьях, в отчете о работе МХТ). Так и не изжили.
Еще, по-моему, вот эту вот переписку 3–4 ноября 1906 года надо же соотносить с обстоятельствами места и времени. Сколько месяцев прошло с тех пор, как в театр заносили убитых на улице? Гражданские великие нелады тлеют, непригашенные. «Всё не так, ребята!» – в свой час прохрипит певец с Таганки. В театре что-то тоже не так? Нельзя мороку поддаваться.
Дневниковые записи, как и письма, К. С. и Н. – Д. начинают в состоянии сбитом. Не выговоривши, с этим состоянием не справишься. А надо справиться.
«5 ноября… Был у Адашева в школе с Сулером»[56].
Правило вежливости: следовало самому прийти туда, на Тверскую-Ямскую. Поблагодарить за приглашение, принести извинения, что отнял время и вот отказываешься.
Потому что они оба, Станиславский и Сулержицкий, тогда отказались.
Сулержицкий придет заниматься с учениками Курсов драмы только года три спустя. К. С., если верить студийцам, станет заглядывать к нему на занятия.
Оговорку – «если верить» – поясним чуть позже. Пока немного о школе и ее хозяине.
Перед открытием Художественно-общедоступного в брошюрке написали: в труппе, составленной из любителей и выпускников Филармонического училища, выделяется известный артист Адашев (Платонов).
В провинции А. И. Адашев с успехом играл первые роли. Летом 1898 года Станиславский вглядывался в него: «Мне он очень симпатичен»; «некоторым он очень нравится, другим не очень (и это меня удивляет)». «Во всяком случае он находка, а за 900 рублей тем более»[57]. Станиславский занимался с ним больше, чем с остальными соискателями роли царя Федора, какое-то время был готов на нем и остановиться; в «Чайке» ему назначили Тригорина. До начала сезона успели понять: актер не то, за что его приняли. Перспектива быть премьером перед ним закрылась, но в труппе Адашев остался и ролями его не обделяли. В премьере 1906 года «Горя от ума» сыграл Молчалина.
В этом же году открылась созданная им частная школа на паях Курсы драмы Адашева.
Ему еще поставят в строку, что он подбирал тех, кто на экзаменах в МХТ не провалился, но и не прошел. На Курсах драмы требования были помягче, а круг педагогов был примерно тот же. Преподавали товарищи Адашева по сцене: Лужский, Леонидов, Литовцева, Качалов (Качалов роли педагога избегал, но уговорили).
В строку поставят, конечно, не выбор педагогов, а то, что Адашев оттеснял другие частные школы (также платные), давая если не гарантию, то сильную прибавку шанса после курсов попасть в сотрудники МХТ (что оставалось целью для слишком многих).
Студийки Первой студии из числа прежних учениц школы Адашева и здешние занятия, и самого руководителя описывают в основном ради контраста с тем, как с ними станет работать Сулержицкий. Рассказы о «мимодрамах», с которых Адашев начинал обучение, педагогическую рутину явно утрируют. Так описываются мимодрамы для первокурсников. Учеников готовят на амплуа «комических», разыгрывают сценку, где надо заразительно смеяться. Сцена такая: гость не застал хозяев, берет книгу и с ней засыпает. Хозяин или хозяйка комнаты (если гость мужчина, то появляется хозяйка, и наоборот) «замечает спящего-спящую, будит его-ее, после чего оба долго смеются». Описана и мимодрама трагическая: случайно найденная в книге записка говорит об измене и коварстве любимого существа – нашедший пишет предсмертную записку и уходит за кулисы кончать с собою[58].
Все это в мемуарах подчеркивает «до-сулеровскую» архаику.
Выпускники показывались (как везде было заведено) в целом ли спектакле, в отдельных ли актах из нескольких пьес. Так было и ранней весной 1911 года, распорядка приход Сулержицкого не изменил.
Появился он на курсах Адашева в 1909 году.
Незадолго до его прихода, в августе, поступил учиться Вахтангов.
Теперь поясним нашу оговорку – «если верить», касающуюся свидетельств первостудийцев.
Как Сулержицкий пришел сюда в первый раз, описывают две мемуаристки, обе – ученицы Курсов Адашева, обе – студийки Первой студии, обе – артистки МХАТ Второго. У Бирман см. в «Пути актрисы» со стр. 29. У Дейкун см. в сб. «Сулержицкий» со стр. 587.
Согласно Дейкун, первый урок Сулержицкого был наперед объявлен как праздник – «нашему восторгу и ликованию не было предела». Имени сопутствует легенда. Ждет весь третий курс. «К нам примкнул младший, второй курс, где учились Е. Б. Вахтангов, С. Г. Бирман, Н. В. Петров и другие…Они были в таком же волнении, как и мы. К тому же А. И. Адашев по их просьбе разрешил им бывать на уроках Леопольда Антоновича».
В пять часов ждут у двери, ждут, а прошел в дверь – не узнали («Это, очевидно, электромонтер»). «Как? так вот он какой – этот бунтарь, друг знаменитых писателей, любимец всех актеров Художественного театра, режиссер, друг Станиславского, проводящий в жизнь его искания в области сценического творчества!
Мы были явно разочарованы».
Однако человек, похожий на монтера, в тот же день очарует.
В одиннадцать вечера, по воспоминаниям Дейкун, заглянет Адашев: «Зашла беседа ваша за ночь!» Оставит их, велевши ключи от школьных помещений положить, уходя, там-то.
Ушли после часу ночи.
Память Серафимы Бирман первое занятие с Сулержицким мизансценирует иначе и в иной атмосфере. Никаких ожиданий. «В один прекрасный день в школе появился какой-то незнакомец – человек маленького роста в синей фуфайке. Рекомендуют – новый преподаватель. Как так? Он ведь с бородой и с усами? Значит, он не актер?… Интересуемся, как его фамилия.
Говорят, Сулержицкий».
Это не действует, слава впереди имени не бежит.
Действует, что он из МХТ – от Станиславского.
«Но и после того как мы получили все эти как будто вполне точные сведения, человек в синей фуфайке долго для нас оставался загадкой.
Занимался он только с очень немногими, и при том еще как-то сепаратно. Самый доступ на его занятия был труден. Все же иногда мы к нему „прорывались“».
Вероятно, Бирман ближе к реальности. У Дейкун зато такое славное описание жилья Сулера на Петербургском шоссе, рядом с кондитерской фабрикой Сиу. Можно пойти по адресу – фабрика цела, называется сейчас, когда я пишу (в 2010-м), «Большевик» (звучит в 2010-м почти так же отдаленно, как «Сиу»). Сулержицкие въехали сюда в 1909-м. Дейкун пишет: надо было с улицы спуститься с довольно крутой горки (зимой дети там катались на салазках), чтобы попасть к деревянному двухэтажному дому. Дома нынче нет, но такие еще помнятся: на четыре, а то на восемь квартир, обшиты доской, с террасой, пристроенной над входом. «Крутая лестница вела на второй этаж. Квартира состояла из нескольких комнат, отапливалась, конечно, дровами». Светло, чисто, крашеный пол блестит.
Станиславский по приезде из Ганге договаривался начать пробы в школе МХТ с «класса водевиля». Сулер на курсах Адашева также занимается водевилями. И вовсе не шедеврами жанра.
Одноактный водевиль «Сосед и соседка» в афише (когда он попадал на афишу) называли в лучшем случае с именем переводчика (П. П. Баташев). Уточнять его авторов (Бренсвик и Боплан) и французское заглавие («Bonsoir, voisin!») – излишество. Пьеска из русского репертуара не выпадала с середины XIX века, а напечатана не была (впервые – в 1923 году). Жила, переписываемая от руки. Текст во всех отношениях минимален (то есть и короток, и литературные достоинства по минимуму), ни один актер-гений своего оттиска на нем не оставил. Два-три забавных положения с быстрыми переходами из одного в другое и далее. От исполнителя требуется немного, в первых занятиях «по системе» важнейшее.
Это важнейшее – вера, наивность, фантазия. Плюс органика общения: видеть партнера, слышать, входить в живой контакт.
В «Соседе и соседке» Сулер занял учеников Вахтангова и Бирман. От Вахтангова добивался, чтобы герой поверил в свое ужасное положение и по-настоящему рыдал из-за неумения приготовить яичницу, имея все для того под рукой.
Соседку, кроме Бирман, играла и ученица Марина Наумова (имя в историю не вошло), через водевили старались провести всех. Водевили не отгораживали от этюдов, от импровизаций-шуток, какими занимали друг друга учитель и ученики. Например, импровизировали кабаре, в котором публику тщится пленить развязный шансонье – пел сам Леопольд Антонович, якобы по-французски. Была и такая импровизация: дикое племя, сгрудясь вокруг старейшины (Л. А.), на языке племени обсуждает общественные дела.
Игра в племя потом откроется как педагогический прием двойного назначения, любимый прием Сулержицкого. Здесь пока лишь смешной опыт общения – непосредственный посыл и обмен энергий, комичное дезавуирование слова.
