На второй день после возвращения из Новгород-Северского (2 августа 1911 года) на репетиции «Гамлета» К. С. попросил записывать за ним. «В перерыве спрашивал о летних работах. Просил показать ему водевиль» (тех самых «Соседа и соседку»).
3 августа. «К. С. просил составить группу в театре и заниматься с ней по его системе».
4 августа. «К. С. предложил составить задачи для упражнений».
5 августа. «К. С. обещал дать помещение для занятий и необходимые средства. Поручил поставить несколько миниатюр и показать ему».
6 августа. «К. С. после отрывка „Огни“ много говорил о работе. Отрывком остался доволен. Немирович тоже».
7 августа. «…К. С. поручил мне следить за выполнением упражнений Тезавровским, Берсеневым»[68] (Тезавровский готовит Озрика, Берсенев – Фортинбраса).
В протоколах «Гамлета» 8 августа записано: «Репетицию ведет К. С. Станиславский. Беседа. Упражнения. Разметка на куски и хотения».
Так же записано в протоколах 9-го и 10-го: «Упражнения»[69].
Занятия по системе предусматривались и на репетициях «Живого трупа».
К драме Льва Толстого, которую получили после смерти автора, К. С. и Н. – Д. приступили с желанием восстановить режиссерский союз.
Ночью после 9 августа 1911 года Немирович писал жене: «Не оттого я устаю, что много работы… А оттого устаю, что все репетиции провожу вместе с Константином. Я с величайшей добросовестностью директора, дорожащего в своем театре таким талантом, как он, поддержал его в том, без чего он все равно не успокоится, т. е. в его системе. И это трудно, а иногда мучительно…»[70].
Немирович надеялся, что со своим внутренним противодействием справится; надеялся в чем-то Константина Сергеевича переубедить. В первые дни Станиславскому также верилось, что в работе поймут друг друга (оба после кончины Толстого чувствовали себя сиротами, это сродняло). Трещина обозначилась на репетиции «Живого трупа» 9-го.
В протоколах причина не названа (записано, что шла беседа о ролях и разбивка их на куски). Несколько дней спустя (13-го) К. С. пожалуется жене: «Я в один день так устал от этих убеждений и этой борьбы с тупыми головами, что плюнул, замолчал и перестал ходить на „Живой труп“»[71].
Трещина все равно появилась бы, но был и спровоцировавший ее небольшой сдвиг.
Дневниковая запись Вахтангова 8 августа: «Ходил к Немировичу говорить о своем положении в театре и о гонораре».
Предыдущий разговор об этом предмете имел место пять месяцев назад, 4 марта; Вахтангов записал тогда слова Немировича: «…с 15 марта по 10 августа вы будете получать 40 руб., а там увидим, познакомимся с вами в работе»[72].
«Требовательная ведомость на вознаграждение» (типографский набор фамилий по разделам) в МХТ заполнялась дважды в месяц. Фамилия Вахтангова в раздел «Сотрудники» сперва внесена от руки в конец, потом в очередном типографском листе проставляется по алфавиту. Вознаграждение с августа и до конца сезона 1911/12 года остается 40 руб. в месяц.
Иными словами, познакомившись с сотрудником в работе, директор театра оснований повысить оклад не находит.
Оскорбляться формально нечем. Большинству сотрудников платят меньше и расчет помесячно, а с Вахтанговым соглашение на год (это преференция). Но реакция Станиславского острая – не столь открытая, как в давнем случае с Сулержицким, по природе та же. Он подозревает «линию»: ставя на место Вахтангова (как ставили Сулера), ставят на место не его, Станиславского – актера и режиссера, цену которому знают, но его «систему», которую ославили мудреной и неприменимой и за труды по внедрению которой прибавки не дадут.
Запись Вахтангова 9 августа, на следующий день после разговора с Немировичем: «К. С. сказал мне: „Работайте. Если вам скажут что-нибудь, я скажу им: прощайте. Мне нужно, чтобы был образован новый театр. Давайте действовать потихоньку. Не произносите моего имени“»[73].
Запись (как и все остальные) идет без комментария. Как если бы выслушавший был к услышанному подготовлен. Не удивился, что К. С. готов распроститься с теми безымянными, кто встанет ему с Вахтанговым поперек.
«Мне нужно, чтобы был образован новый театр».
Так Вахтангов записал за Станиславским. Так ему слышится.
В письме К. С. к жене от 13-го есть фраза вроде бы о том же: «Я сейчас увлекаюсь новой сценой, которая мне мерещится». Но интонация в письме легко понижается. «Словом, суетня началась, а я не худею». То есть жалко, что сбит режим, который завел, чтоб сбавить вес: «Домой пешком (итого 10000 шагов). Фрукты, арбуз – спать»[74] (это в одном из его предыдущих писем).
Потребность Станиславского в новом театре к началу сезона 1911/12 не так остра, как это кажется его младшему собеседнику. Возможно, «новый театр», в котором К. С. предполагает воспользоваться энергией Вахтангова, не столько обобщающее понятие, сколько дело вполне конкретное, – не тот ли «театр одноактных пьес», про который Константин Сергеевич писал: «…думаю с будущего года наладить»[75]?
В расчете на этот предполагаемый театр еще весной 1911 года прислали одноактную «Встречу» Горького. К. С. заверял, что она ему очень нравится, и приносил извинения, что до сих пор не выбрал времени прочесть другую вещицу – «Почти святого» Р. Бракко, ради той же затеи присланного в переводе М. Ф. Андреевой.
В прикидках Станиславского, как их дополнял его собеседник на Капри, театр одноактных пьес сливается с театром импровизаций, с пробой современной комедии дель арте, быть может, новой уличности и нового освобождения актерской натуры. Горький заинтересовался тогда всерьез, более всего – мыслью о совместном импровизационном сочинительстве (этюды по сценарию); прислал несколько сюжетов, разработанных весьма подробно. Сведений, что ими воспользовались, нет.
Легкость переходов, способность отменить, отложить, наложить одно на другое сопутствует Станиславскому в его занятиях 1911 года. Бурная реакция К. С. на случившееся с Вахтанговым спадает. Тот запишет 14-го августа: «Станиславский мне: „Во всяком театре есть интриги, вы не должны бояться их. Наоборот – это будет вам школой. Работайте. Возьмите тех, кто верит вам. Если администрация театра будет спрашивать, что это значит, – отвечайте: не знаю, так приказал К. С. Деньги, нужные вам, будут. Как и что – это все равно. Вы будете иметь 60 рублей“».
20 августа К. С. спросит, не прийти ли ему на первый урок к тем, кого Вахтангов соберет: «Хотите?.. – Нет, это меня сконфузит»[76].
Публикуя записные книжки Вахтангова, в 1984 году опустили одну строчку, в автографе имеющуюся. 25 августа записано: «Основал Студию». В новом издании строчка возвращена на место… Над строчкой поломаешь голову.
Попробуем разобраться, немного отступая.
Едва ли не самый достоверный из источников, какие имеешь, берясь восстановить дни Первой студии, – книга С. В. Гиацинтовой «С памятью наедине».
Гиацинтова передает подвижность, многолюдье театральной панорамы, в которой лица занимательно меняются, то выступая, то уходя в тень. В рассказ о «преднатальном существовании» студии она вводит сотрудника МХТ Бориса Афонина: его любовь к театру, его любовь к жене, которая хотела на сцену, тетю жены – актрису, взявшуюся поставить с молодыми «Забаву» Шницлера. Репетировали в семейной квартире по ночам («другого времени не было»). Гостеприимные хозяева «поили чаем с бубликами и вареньем из роз. Иногда, в предутренний час, когда мы расходились, выносили крохотного сына Афониных – здороваться с гостями». Спектакль не состоялся, «но я не случайно остановилась на нем, – пишет Гиацинтова. – Именно неудавшаяся работа навела нас на размышления о „системе“ Станиславского… Мы с Афониным после неудавшегося спектакля решили, что надо разобраться в загадочной „системе“. А по театру уже ходил со вздрагивающими от нетерпения ноздрями Вахтангов, готовый ринуться в неизбежное, жаждущий открытий»[77].
И снова, рассказывает Гиацинтова, «мы три раза в неделю сходились по ночам на квартире Афонина. Мы – это Вахтангов, Бирман, Дейкун, Сушкевич, Успенская, Хмара, Дикий, Афонин, я, может быть, еще один или два человека, но они, вероятно, быстро отошли от нас и поэтому я их не запомнила»[78].
Разглядим в теплом интерьере человека, вздрагивающего от нетерпения, его «стойку» перед рывком.
И Гиацинтова, и Дейкун (Дейкун с большим напором) говорят про волю Вахтангова, про серьезность, которой он требовал в упражнениях «на веру и наивность», на «вхождение в круг», на сосредоточенность, на внимание. За Вахтанговым записали: «Мы должны всё узнать, мы должны всем стать». «Со слов Вахтангова Сулержицкий сообщал Станиславскому о результатах наших опытов»[79].
Увлекшийся К. С., рассказывает Гиацинтова, предложил им объяснять «систему» артистам МХТ, для чего разбил труппу на десятки и к каждой десятке прикрепил кого-нибудь из занимавшихся с Вахтанговым. Гиацинтова роняет: «Идея была наивная, чтобы не сказать – безумная и, конечно, обреченная на провал. Никто даже не пришел на эти, с позволения сказать, „занятия“ (это спасло нас от позора)»[80].
