* * *
Когда Лили проснулась, в комнате начало темнеть. Пока она дремала, во-первых, успел наступить вечер, а во-вторых — к ней в рот запрыгнула жаба, забилась поглубже в горло и там застряла. В уши же, судя по всему, кто-то напихал ваты.
Эксперимента ради Лили попробовала застонать. Когда она в последний раз умудрялась так расхвораться?.. Она и забыла, насколько погано себя при этом чувствуешь. И все же та Сириусова еда из индийского ресторанчика была гораздо хуже. Лили тогда отравилась, и Гарри проорал всю ночь, потому что никто из мужчин не сумел его угомонить — от этого воспоминания ей захотелось смеяться и плакать одновременно.
Кто-то постучал в дверь и распахнул ее, не дожидаясь ответа. Лили сощурилась в полутьму; заходящее солнце отбрасывало на стену последний золотистый росчерк.
— Петунья? — прохрипела она.
— Мамуля решила, что тебе пора подкрепиться, — сказала размытая темная фигура отрывистым голосом сестры. Поставив что-то на прикроватный столик, Петунья чем-то звякнула и щелкнула выключателем настольной лампы, рассыпав по комнате пятна матово-желтого света.
— Который сейчас час? — спросила Лили, отталкиваясь от кровати, чтобы сесть. Голос прозвучал измученно и сипло. Есть совершенно не хотелось, но она была достаточно взрослой, чтобы понимать, что от пищи лучше не отказываться. Судя по пару над глубокой тарелкой, там был какой-то суп.
— Начало четвертого. Ты проспала два с половиной часа — если хочешь уснуть ночью, тебе уже хватит.
Петунья поставила поднос к сестре на колени и принялась ловко и почти суетливо наводить на нем порядок. Лили оставалось только похлопать глазами на это воистину королевское великолепие: тарелка стояла на подставке под горячее, ложка лежала на белоснежной салфетке. Чай тоже оказался выше всяческих похвал — безупречного светло-коричневого оттенка: Лили всегда наливала в него больше молока, чем чая.
— Просто изумительно, — сказала она сестре, взяв с подноса стакан с апельсиновым соком и осушив сразу половину, чтобы утихомирить першение в горле.
— Со стороны это сложным не кажется, — ответила Петунья пренебрежительно, но наметанное ухо Лили уловило в ее голосе нотки самодовольства.
— Я бы все так разложить не сумела.
— Вряд ли искусству сервировки учат... в том месте, — Петунья поджала губы, недовольно раздувая ноздри.
Лили ожидала, что сестра покажет спину после первого же упоминания о Хогвартсе — однако, к полному ее недоумению, та развернула стоявший у письменного стола стул с подлокотниками и уселась на него.
Решив, что лучше всего промолчать и съесть свой суп, Лили так и поступила. Петунья принесла ей куриный бульон — неужели сварила специально для нее? Как ни маловероятна была эта неожиданная забота о "чокнутой сестрице", Петунья не стала бы готовить его на ужин — возможно, она варила курицу, и у нее остался лишний бульон?
— А где мама? — спросила Лили и поморщилась, надеясь, что сестра не воспримет эти слова как попытку обидеть.
— Я сказала ей оставаться внизу. Возможно, ты и не в курсе, — добавила она таким тоном, словно ничего другого от своей эгоцентричной сестрицы и не ожидала, — но мамуля в последнее время очень устает. Не хочу, чтобы она от тебя заразилась.
— И я тоже, — только и сказала Лили. Кстати об усталости: у нее не хватало сил, чтобы раз за разом опускать ложку в бульон, так что она отложила ее в сторону, поднесла тарелку ко рту и отпила большой глоток — к вящему шоку Петуньи.
"К черту все", — подумала Лили. Она слишком утомилась, чтобы изображать вежливость — спросит то, что действительно хочет, и баста.
— Мама уговорила Северуса взять куртку?
— Да, — холодно сообщила сестра. Спрятавшись от нее за тарелкой, Лили закатила глаза.
Как ни странно, даже упоминание Северуса не заставило Петунью немедленно ретироваться. Лили пришла в недоумение. Не то чтобы она нарочно старалась рассердить сестру, о нет — похоже, это был природный дар, который в девять лет расцвел в ней за ночь вместе с магией. Ничто из того, что она говорила или делала, не могло быть правильным по определению, и Петунья это знала. Так отчего она не ушла, отчего осталась сидеть на стуле, чинно скрестив ноги в лодыжках и сложив на коленях руки?
— Лили, — начала Петунья, и Лили невольно вскинулась — таким необычным был этот тон. Ни раздражения, ни самодовольства, ни ехидства — просто тихий, серьезный голос. — Как давно ты... встречаешься с этим мальчиком?
Лили моргнула — один, два, три раза.
— Встречаюсь с кем — с Севом?
— Да, с ним, — взорвалась Петунья, мигом растеряв всю свою серьезность. — Или ты много с кем встречаешься? У вас что, так принято в этой вашей ненормальной школе?
— Нет и опять же нет — на оба твои вопроса, — сказала Лили, усилием воли вытеснив Джеймса из головы. Только не сейчас, не надо думать о нем сейчас... — Но Тунья, — прозвище само сорвалось с языка, как "Сев" тогда в Сочельник, — я не встречаюсь с Северусом. Отчего ты решила...
— Отлично, — сестра практически перекусила это слово пополам. — Если тебе нравится всех вокруг держать за идиотов — будь по-твоему, — она выхватила поднос у Лили из-под носа, но задержалась, чтобы с громким стуком переставить на прикроватный столик сок и чай.
— Допивай! — рявкнула сестра. Когда дверь с грохотом за ней захлопнулась, Лили невольно содрогнулась.
— Какого дьявола, — пробормотала она, прикладывая руку ко лбу — голова послушно запульсировала, словно отвлекая на себя внимание.
Откинувшись на подушки, Лили допила апельсиновый сок и еще раз прокрутила в голове этот престранный эпизод. Право же, стоит только начать тесно общаться с мальчиком — и люди сразу думают, что вы друг дружке нравитесь. Ну, положим, не совсем "начать" — они с Севом всегда были неразлучны (то есть всегда до прошлого лета), но все же...
Никто никогда не верил, когда она говорила, что Северус — вовсе не ее молодой человек. Лили подозревала — они скептически относились к самой идее, что мальчики и девочки способны просто дружить. Однако именно это между ними и было: давняя дружба. Им нравилось одно и то же (до того как на горизонте возникли Пожиратели и Темные искусства) — Шерлок Холмс, и "Звездный путь", и "Одинокий рейнджер". На "Индиану Джонса" она пошла с Ремусом — и никак не могла отделаться от виноватой мысли, что куда охотнее бы посмотрела его с Севом. Она знала, что этот фильм ему бы понравился, хотя он и сделал бы вид, что считает его ерундой, достойной только осмеяния.
Нет, Ремусу она, конечно, симпатизировала — но при нем никогда не могла быть самой собой. Если взбелениться и в сердцах на него наорать — он бы закрыл на все глаза и постарался переждать бурю, настолько он был учтивым. Лили не могла с ним скандалить — сразу чувствовала себя так, словно обижает беззащитного малыша. Северус же никогда не давал ей спуску. Как-то раз она запустила в него чернильницей (не попала), а в ответ у нее над головой просвистела книга (тоже промахнулся, примерно на фут). Джеймс никогда и ничем бы в нее не швырнул, даже в тот нелегкий год, когда им приходилось прятаться, и они оба были на взводе и временами даже несчастны — то по очереди, то одновременно. Да стань он свидетелем той сцены — мигом сам атаковал бы Северуса и наставил ему синяков каким-нибудь заклинанием...
Однако в те дни, когда между Лили и Северусом еще ничего не стояло — ни Темные искусства, ни Мародеры, ни его друзья, — он был единственным, кого не приходилось сторониться, когда она чувствовала себя усталой, раздраженной и готовой взорваться. Рядом с ним не надо было держать себя в руках и притворяться безупречной — она могла вести себя совершенно ужасно, но по итогам всего этого ужасной себе почему-то не казалась. С Джеймсом она и близко подобного не испытывала, когда оказывалась не в силах соответствовать совершенному моральному облику блестящей и обворожительной Лили Эванс Поттер.
А еще с Северусом было можно проводить целые дни напролет, болтая одновременно обо всем и ни о чем. Ей всегда казалось, что это важная часть дружбы: когда не можешь потом вспомнить, когда о чем болтали, и дни в компании друга плавно перетекают один в другой, без задержек и остановок. Северусу было можно рассказать то, что не понял бы ни один из пестрого калейдоскопа ее приятелей — и сколько же их было, таких мелочей, недоступных ее подружкам.
У них никак не укладывалось в голове, зачем ей сдалось общество Сева — Сева, который всегда и везде казался не на своем месте, торчал отовсюду, точно большой палец на руке, и был притчей во языцех во всем Хогвартсе — за дурной и взрывной нрав, и огромный нос, и волосы, которые вечно становились сальными. У Лили не хватало духу им объяснить, что в глубине души она чувствовала себя таким же изгоем, как и Северус.
Даже когда Лили выросла и уехала в Хогвартс, где волшебниками были все, не только она и Сев; даже когда она начала нравиться сверстникам, и самый популярный в школе мальчик из кожи вон лез, чтобы произвести на нее впечатление, а все ее друзья наперебой вздыхали, какая же она счастливица... где-то в глубине души, какой-то крошечный ее кусочек, заботливо уложенный в далеко запрятанную коробку, всегда боялся, что она проснется, и все это окажется сном. И тогда все разом увидят, что на самом деле она не представляет из себя ничего особенного — обычная чокнутая девчонка-грязнокровка. Сев всегда ее понимал — поэтому и было так больно, когда он сказал...
