Айрис (Сиднею, стоя возле бокалов). Я не желаю держать их в своей гостиной.
Сидней. А куда прикажешь их девать?
Айрис. Не хватало, чтобы мы заваливали квартиру обломками твоих кораблекрушений.
Сидней. Слушай. Не заводи. Ну, все лопнуло. Тебе этого мало? (Идет к радиоле и ставит пластинку.)
Элтон. Ох, чуть не забыл: надо бежать! Очень срочное дело. Сидней («Не бросай меня!»). Какое?
Элтон. Не знаю, потом придумаю. (Выходит.)
Айрис. Если хочешь знать, все лопнуло еще до того, как началось.
Сидней оставляет эти слова без внимания; Айрис идет в кухню и тотчас же возвращается. Возникает музыка. Эго блюз из Южных штатов; мелодия этой грустной жалобы родилась, вероятно, где-то на Британских островах больше чем сто лет назад; она приплыла из-за океана, впитала в себя пульсирующие ритмы блюзов чернокожего народа и, наконец, душу белых горемык, бедствующих где-то в дальних закоулках страны. Словом, это старинная, неувядаемая и бесконечно прекрасная американская песня, и голос Джоан Баэз раскрывает ее смысл, который не спутаешь ни с чем — такой она проникнута печалью, странно нарастающей все больше и больше. Сидней возится с бумагами на чертежной доске, временами искоса поглядывая на Айрис. Песня «Я больше не увижу тебя, моя радость» вытесняет собою все остальное. Айрис вдруг меняет тему разговора.
Айрис. Сегодня у пас в кафетерии завтракал Бен Эш.
Сидней. И что?
Айрис (выключает радиолу). Говорит, в летнем театре на Лонг-Айленде будут играть «Южные острова». Уже подбирают актеров. И угадай, кто ставит? Гарри Макстон! Слышишь, Сид, Гарри Макстон! Помнишь, ему так понравилось, когда я читала!
Подходит к зеркалу, быстро и резко вертя кистями рук, что в спектакле, очевидно, должно было означать сцену «Веселый разговор». Муж смотрит на нее, хмурится и отводит глаза.
А мы все мечтаем, а мы все болтаем О том, как мы счастливо станем жить… (Оборачивается и ликующе смотрит на Сиднея.)
Помнишь, оп был просто в восторге, когда я ему показывалась в этой роли!
Сидней. И взял другую актрису. И ты прекрасно знаешь, что больше не станешь показываться. (Тут же раскаивается.)
Айрис (застыв в театральной позе). Ты гнусный, жестокий садист, ты эгоист и подлец! (Уходит в спальню.)
Сидней. Прости, Айрис. Сам не знаю, почему я это ляпнул.
Айрис. Так, может, ты выяснишь, и мы наконец перестанем мучить друг друга?
Сидней уныло отмахивается.
Сидней. А что, доктор Стайнер велит тебе этаким манером вербовать для пего клиентуру?
Айрис. Доктор Стайнер здесь ни при чем. Я больше ни слова не скажу о нем в этом доме. И о моем психоанализе тоже. Ты же ничего не понимаешь. Ты и не сможешь понять…
Сидней и Айрис (вместе, он устало вторит ей). …пока не пройдешь через это сам!..
Айрис выходит из спальни. Теперь на ней эластичные брюки и свитер.
Айрис. И между прочим, это правда.
Сидней. Айрис, радость моя, ты берешь сеансы психоанализа у доктора Стайнера уже два года, а разница только в том, что раньше ты все время просто плакала, а теперь сначала подымаешь крик, а потом плачешь.
Айрис. А ты вообще не меняешься, Сидней, и мне от этого даже легче. Разве я могла бы сказать тебе то, что я сказала, если бы во мне не произошло огромной перемены?
Сидней (с искренним удивлением). А что ты такого сказала?
Айрис. Я же сказала тебе в лицо, что ты гнусный, жестокий садист, эгоист и подлец. Не только подумала про себя, по и сказала. А вспомни-ка, ты хоть раз это раньше слышал? Я думала так, чувствовала, но вслух произнести не могла!
Сидней. Стало быть, ты платишь этому шарлатану по двадцать долларов за сеанс за то, что он учит тебя ругаться? Неплохо!
Айрис. Да не в этом дело!
Сидней. Извини. Раз надо — ругайся вслух.
Айрис (сквозь зубы). Ты воображаешь, что ты великий мыслитель, самая интеллигентная задница на свете…
Сидней (сухо). Еще шаг на пути к душевному здоровью…
Айрис. …что у тебя страшно широкие взгляды, а на самом деле ты самый что ни есть закоснелый, провинциальный…
Сидней …тупой и ограниченный…
Айрис. …тупой и ограниченный тип! И вот что я тебе скажу, голубчик мой, — не хотела бы я быть в твоей шкуре, пусть лучше меня на куски разрежут! Да-да! Святой мученик Иоанн, вот ты кто!
Сидней. Да никакой я не мученик.
Айрис. Все мученики. Все носят в себе страдание.
Сидней. Откуда ты знаешь, Айрис?
Айрис. Это все знают. Der… (запинается) Angst[1] — повсюду. И вот что: если бы у меня было столько враждебности к миру, как у тебя…
Сидней. Слушай, Айрис, три года назад ты чуть не довела нас до развода, выискивая какую-то половую проблему: ты ни с того ни с сего решила, что ее не может не быть. Мы даже изобрели что-то эдакое на полгода — ты ведь не сомневалась, что раз это есть у всех, значит, должно быть и у нас. Так вот, имей в виду, на этот раз мы не пустимся на розыски (поправляя ее) die Angst в моей душе.
Айрис (загадочно; присаживается к нему на диван, дразня его). Какой ты бываешь в постели, я знаю получше тебя.
Сидней (вымученная терпеливость; но он тянется к ней: он любит эту женщину). Ну, поделись — мы это обсудим.
Айрис (со святым видом). О нет! Голубчик мой, нет! Сходи-ка сам к психиатру. Ты меня не поймаешь: я не стану заниматься домашним психоанализом.
Сидней. А тут и пет никакой психологической загадки! Просто дело техники. Кое-что меня не устраивало, а кое-что… (хрипло) очень устраивало. (Обнимает ее.)
Айрис. Это доказывает, что в половых отношениях не все зависит только от техники! (Выпрямляется.) И между прочим, язва желудка не у меня. И человек удовлетворенный, да к тому же имеющий язву желудка, пе станет вливать в себя столько виски, как ты!
Сидней. Язва — моя, что хочу, то с пей и делаю. И, помнится мне, были времена, когда между страданием и удовлетворенностью существовало множество оттенков.
Айрис (как затверженный урок). В основном ты натура амбивалентная. Ты не допускаешь возможности каких-либо внутренних расстройств, потому что считаешь это признаком слабости, и пе хочешь признать себя абсолютно здоровым, потому что для тебя это признак незначительности…
Сидней. Ох, иди ты к черту! Слышать пе могу эту чушь! (Снова тянется обнять ее: эти вздорные препирательства для него старая игра, которая ему мила.)
Айрис (кричит). Ну и женился бы на такой, с кем тебе было б приятно разговаривать!
Фраза на секунду повисает в молчании; Сидней принимает ее с легкой грустью, но, стараясь быть выше этого, отвечает, пародируя высокопарность елизаветинской эпохи.
Сидней. Потому что… (поднимает стакан в манере Сирано) «слова, что днем нам трезвый услаждают слух, на ложе ночью холодят любовный пыл, мой друг».
Айрис (вскидывает на него глаза). Откуда это? Я что-то не знаю…
Сидней (хмуро, глядя в пространство). Ниоткуда.
Айрис. Что?
Сидней. Из Плутарха, черта, дьявола! Не все ли равно!
Айрис. Мне-то все равно, но это лишний раз доказывает, что ты считаешь меня дурочкой.
Сидней (так же, скорее в пространство, чем ей). «Покорнейше прошу прощенья. И удаляюсь…» (Пауза. К Айрис.) Это доказывает, что я тебя люблю. Это доказывает, что я не внемлю рассудку и не противоречу своей натуре. Это доказывает, девочка, что я люблю свою жену. Странная вещь. (Закрывает ей рот поцелуем.)
Айрис. Потянуло на любовь, да?
Сидней. Глупая сварливая бабенка. Перестань.
Айрис. Мне уже и слова сказать нельзя?
Сидней. В таком духе — нет. А то я взбешусь. (Порывисто встает, отходит к окну и смотрит на улицу.)
Айрис (зло и упрямо). Ясно одно: тебе трудно со мной разговаривать, потому что в душе тебе хочется только ссориться со мной.
Сидней (кричит). Ничего подобного! И скажи своему доктору Стайнеру: пусть он со своим коньком «люблю-ненавижу» идет… куда подальше!
