ОФИЦЕР. Итак, профессор Фрейд, вы подумали?
В присутствии гестаповца к ФРЕЙДУ мгновенно возвращается самообладание, хотя он по-прежнему не знает, что делать.
ФРЕЙД. Подумал. (Тянет время, расхаживая взад-вперед по кабинету. Медлительно, глядя на гестаповца.) Подумал, да… и вот… (Лихорадочно соображая.) Мне случайно попалась фотография моего дяди Симона (сует ее под нос ОФИЦЕРУ), и видите ли…
ОФИЦЕР (не глядя на фотографию). Хватит болтать. Каким образом вы передадите мне деньги?
ФРЕЙД (придумав тактику). Да-да, сейчас скажу… так вот, я разглядывал портрет дяди Симона и вспомнил то, что вы говорили о своем необыкновенном нюхе на евреев. А что такое нюх? Нюх — это нос. Понимаете, нос? И странное дело… мне показалось… да нет… я, должно быть, ошибся…
ОФИЦЕР. Что такое?
ФРЕЙД. Ну, просто мне пришло в голову… что этот нюх… что все из-за носа…
ОФИЦЕР (встревожено). Что-что?
ФРЕЙД. У вас точь-в-точь такой же нос, как у дяди Симона, а он был раввином.
ОФИЦЕР инстинктивно прикрывает нос рукой.
Конечно, я не ахти какой физиономист, но тут такое сходство… прямо бросается в глаза… как будто вы в кровном родстве… Заметьте, у меня нос гораздо прямее, чем у вас… Но я еврей! Притом что я и в синагогу не хожу. Но я еврей! Притом что никогда не гонялся за деньгами. Но я еврей! Нет, это, право, странно, вам никогда никто не говорил про ваш нос?
ОФИЦЕР (пятясь). Мне пора.
ФРЕЙД. Может быть, среди ваших родственников…
ОФИЦЕР. Все, я ухожу.
ФРЕЙД. Вы правильно сделали, что ополчились на евреев. Надо выбрать, на чьей вы стороне. И истребить их всех! Всех до единого! Ведь чем опасны евреи — тем, что никогда нельзя быть уверенным, что ты сам не еврей! (С нажимом.) Так вы хотели поговорить о моих заграничных вкладах?
ОФИЦЕР (поддаваясь на шантаж). Да нет, не стоит.
ФРЕЙД. Почему же, я охотно поговорю с вашим начальством… об этих деньгах… о том, что вы утаили от них мое завещание… и о моих любительских соображениях относительно некоторых ваших физических данных… приятная будет беседа…
ОФИЦЕР. Не стоит. Я… я никогда не видел вашего завещания…
ФРЕЙД. А моя дочь? Скоро она будет дома?
ОФИЦЕР. Скоро.
ФРЕЙД (с иронической улыбкой). Очень скоро?
ОФИЦЕР. Возможно. А вы скоро уедете?
ФРЕЙД (с такой же улыбкой). Очень скоро.
ОФИЦЕР. До свидания, доброй ночи.
ФРЕЙД. Доброй ночи. (ОФИЦЕР шагнул к выходу.) Знаете, господин гестаповец, теперь я вижу, что есть во мне специфически еврейского и чего нет у вас: через несколько дней мы, то есть я, моя жена и дети, с узлами и баулами будем в дороге, в изгнании; еврей — всегда изгнанник, должно быть, это его главное свойство.
ОФИЦЕР (бесстрастно). Прощайте.
Гестаповец уходит, ФРЕЙД радостно потирает руки — он одержал победу. Он подходит к шторе, за которой спрятался НЕЗНАКОМЕЦ, чтобы разделить с ним ликование. Но ОФИЦЕР снова показывается на пороге: несмотря на свой конфуз, он все же вспомнил, что привело его в дом Фрейда.
Так, значит, вы никого не видели?
ФРЕЙД (он удивлен, но отвечает не раздумывая). Никого.
ОФИЦЕР (удовлетворенно). Ну хорошо.
ФРЕЙД. А кого я мог видеть?
ОФИЦЕР (уходя). Не важно, раз вы ничего не видели.
ФРЕЙД (с неожиданной настойчивостью удерживая гестаповца). Да в чем дело? Что я должен был видеть?
ОФИЦЕР. Да ничего, доктор. Просто сбежал какой-то тип. Он скрылся в одном из домов на Берггассе. Мы ищем его уже целый час.
ФРЕЙД (быстро и взволнованно). Тут его нет.
ОФИЦЕР. Я вам верю. До свидания. (Снова порывается уйти.)
ФРЕЙД. А откуда он сбежал? Из тюрьмы?
ОФИЦЕР. Из ближайшей лечебницы. Сумасшедший. Некоторые видели, что он забежал в ваш дом. Поищем на других этажах.
ФРЕЙД. Что у него: истерия, депрессия, мания? Что значит — сумасшедший?
ОФИЦЕР (с профессиональной убежденностью). Да псих! (Пауза.) Но неопасный. Всякие бредни про себя рассказывает, ну знаете… принимает себя за Гёте или там за Наполеона…
ФРЕЙД (с тревогой). Мифоман!
ОФИЦЕР. До свидания, доктор, и заприте на всякий случай покрепче окна и двери…
Уходит.
Фрейд, НЕЗНАКОМЕЦ.
ФРЕЙД, потрясенный, не в силах пережить утрату своей едва обретенной веры, словно окаменел.
НЕЗНАКОМЕЦ медленно выходит из-за штор и закрывает окно.
Потом поворачивается к ФРЕЙДУ.
НЕЗНАКОМЕЦ. Вальтер Оберзайт.
ФРЕЙД (безучастно). Что?
НЕЗНАКОМЕЦ. Вальтер Оберзайт. Так зовут человека, которого они ищут.
ФРЕЙД. То есть вас.
НЕЗНАКОМЕЦ не возражает. Пауза.
НЕЗНАКОМЕЦ. Вальтер Оберзайт. Несчастный, которого до двенадцати лет держали запертым в погребе. Так что он вырос в полном мраке, ни разу не видел света и не слышал человеческого голоса. Когда его выпустили, он сначала очень долго ни на что не реагировал и его сочли полоумным. А потом заговорил и стал выдумывать про себя невероятные истории, как будто хотел наверстать отнятую у него жизнь, тогда его назвали мифоманом.
ФРЕЙДУ так тяжело, что он предпочел бы ничего не слышать.
Никто никогда не мечтал, склонившись над его колыбелью, о том, кем он станет. Не желал ему таланта, успеха, счастья в любви. Сумасшедшие вырастают из детей, о чьем будущем некому было мечтать. (Пауза.) Я сам почти такой же.
ФРЕЙД (беззлобно). Странно: вы меня одурачили, а я на вас не сержусь. (Подходит к окну и открывает его.) И даже наоборот: чувствую какое-то облегчение, как будто избавился от занозы, которая причиняла мне боль…
НЕЗНАКОМЕЦ. Это было сомнение.
ФРЕЙД (стоя у открытого окна). Весь мир сегодня корчится от боли.
Слышно, как где-то далеко поют нацистские солдаты.
Его сотрясают злобные вопли. А у меня сегодня отняли дочь и первый раз в жизни я не хочу лечить пациента, который пришел ко мне за помощью. (Поворачивается к НЕЗНАКОМЦУ.) Я не стану лечить вас. Ни сегодня, ни завтра. Я не верю больше в психоанализ. Не верю в этот мир… (Про себя.) Стоит ли спасать канарейку, когда гибнет весь город? Какое может быть лечение? Пытаться исцелить рассудок отдельного человека, когда сходит с ума целый мир?.. (Снова отвернувшись от НЕЗНАКОМЦА.) Вас в самом деле никто никогда не любил?
НЕЗНАКОМЕЦ (дрогнувшим голосом). Любил? По-настоящему? Не знаю.
ФРЕЙД (не глядя на НЕЗНАКОМЦА). Без любви так страшно одиноко.
НЕЗНАКОМЕЦ не отвечает — у него перехватило горло от волнения.
Если бы я не любил Анну, Марту, сыновей, я бы не смог больше жить.
НЕЗНАКОМЕЦ. Но это любовь не только ваша, а еще и тех, кого вы любите, — они вам платят тем же…
ФРЕЙД. Вы правы.
НЕЗНАКОМЕЦ. …если же любишь без взаимности, то и в любви бываешь одинок, так одинок!..
ФРЕЙД (оборачивается к НЕЗНАКОМЦУ и неловко берет его за руку). Дело не в том, что вы меня обманули, — я на вас не в обиде. Но сегодня я не в состоянии ничего делать, я только жду мою девочку, мою Анну. Приходите завтра. И мы… поговорим… Я… может быть, не сумею полюбить вас… но попытаюсь вылечить, а это тоже своего рода любовь… (Принимает решение.) Да, я возьмусь за лечение.
НЕЗНАКОМЕЦ не выпускает руки ФРЕЙДА, и тот, при всей своей неприязни к таким проявлениям чувств, не отнимает ее.
Смотрите, мы с вами, два страждущих человека, одни со своей болью… Вот доказательство того, что Бога нет… Небо над нами пусто, безучастно к нашим страданиям.
НЕЗНАКОМЕЦ. Вы так думаете?
ФРЕЙД. Разум рассеял иллюзии… Нет больше никаких святых, надежда только на врачей. Человеку может помочь только другой человек. (Пауза.) Я. помогу вам.
НЕЗНАКОМЕЦ (задушевно). Но только что… признайтесь… ведь вы поверили в меня… (указывает на небо) поверили в Него?
ФРЕЙД (смущенно). У меня помутился рассудок.
НЕЗНАКОМЕЦ (с усмешкой). А теперь затмение прошло? (ФРЕЙД кивает.) Значит, вам легче поверить в Вальтера Оберзайта, чем в Господа Бога?
ФРЕЙД. Я уже стар, господин Оберзайт. Всю жизнь я боролся с глупостью и косностью, отстаивал разум, лечил людей, не зная ни покоя, ни отдыха, и что в результате получил? Иногда нарыв в горле так смердит, что даже Тоби, мой верный пес, не подходит ко мне и виновато смотрит из угла… Я хотел бы умереть чистой и быстрой смертью, а обречен на долгую агонию. Сколько раз хотелось мне воззвать к Богу, вкусить сладостного утешения, обрести в вере силы, чтобы выдержать боль и встретить смерть. Но я всегда подавлял эти порывы. Это было бы слишком просто. И сейчас едва не поддался искушению только потому, что во мне заговорил страх.
