Николай Гумилев - Отравленная туника

Ты Имр из Кинда, кажется? Случалось
И мне слыхать о племени твоем.
Оно живет не в кесарских владеньях,
Не в золотой руке Юстиниана,
Но всё-таки достаточно известно,
Чтоб я решился выслушать тебя.

О, господин, несчастье и измены –
Вот всё, что видела моя заря.
Родился я к востоку от Йемена
В семействе Годжра, Киндского царя.
Но слишком дорогим я стал народу
И должен был бежать, и много лет
Ел хлеб чужой и пил чужую воду,
Перед чужим шатром шептал привет.
Я сделался поэтом, чтоб ласкали
Меня эмиры, шейхи и муллы,
И песни, мною спетые, летали
По всей стране, как римские орлы.
И как-то вечером на состязанье
Певец из племени Бену-Ассад
(Как ненавистно мне это названье!)
Запел и на меня направил взгляд:
«Был Годжр из Кинда воин очень сильный,
И сильно плачет Годжрова жена…».
Я понял все, увидел столб могильный
И умертвил на месте крикуна.
Домой я моего погнал верблюда
И мчался восемь дней и наконец
Увидел: вместо башен – камней груда,
Обрывки шкур в загоне для овец.
Тогда я, словно раненая птица,
К Константинополю направил путь.
Я думал: Кесарь может согласиться,
Несчастному поможет как-нибудь.
Шесть тысяч копий, да четыре луков,
Да две людей, приученных к мечу,
Да сколько надо для отрядов вьюков,
Я попросить у Кесаря хочу.

Зачем же Кесарь вмешиваться будет
В пустые распри чуждых нам народов,
Какую славу или прибыль может
Он получить от этих малых войн?

Когда Бену-Ассад, народ коварный,
Давно заслуженную примет часть,
То вся страна, навеки благодарна,
Клянусь, признает кесареву власть.

Не знаю я, как отнесется Кесарь
К завоеваньям часто ненадежным,
Порою трудным и всегда ненужным,
Но доложу. Быть может, ты слыхал,
Что начали мы преобразованье
Всех императорских постановлений
В один обширный, полный свод законов,
Дабы никто в народе не страшился
Ни яда языка, ни злых коварств.
К чему же нам теперь завоеванья?
Но всё ж я доложу. Однако прежде
Ответь мне правду, ты не манихей?
Как помышляешь ты о Воплощенье?

В пустыне думать некогда о Боге,
Там битвы, львы и зыбкие пески,
Но я однажды видел у дороги,
Как черный камень молят старики.

Ну что ж! Язычник может быть крещен,
Еретика исправит лишь железо.
Ты знаешь, для похода нужен вождь,
Доместик пеших воинов и конных,
Знакомый и с народом и с пустыней,
Во всем покорный кесаревой воле…
Что если бы мы выбрали тебя?

С тех пор как я, бродяга безрассудный,
Узнал о том, что мой отец убит,
Я вечно слышу сердцем голос чудный,
Который мне о мщеньи говорит.
И этот голос, пламенем пропитан,
В толпе и битве заглушил бы всех,
Как будто тот, кому принадлежит он,
Одет в броню и леопардов мех.
Я клялся не носить духов в фиоле,
Не есть свежины и не пить вина,
И не касаться женщины, доколе
Моя обида не отомщена.

Зачем же ты приехал в Византию,
Смешной дикарь? Таких, как здесь, духов
Из мускуса, из розового масла,
Из амбры, и раздавленных левкоев,
Ты не найдешь от стран гиперборейских
До смертоносной Суматры и Явы.
На наших празднествах едят быков,
Оливками и медом начиненных,
И перепелок, маленьких и нежных
И вкусных, вкусных, как блаженство рая.
Мы запиваем их вином заветным,
Что от тысячелетий сохранило
Лишь крепость дивную да ароматность
И стало черным и густым, как деготь.
А женщины! Но здесь остановлюсь,
Затем что я принадлежу к священству.
Скажу одно: когда ты сдержишь клятву,
Ты будешь самым стойким из людей,
И мы пошлем тебя тогда не только
В Аравию, а в Индию и даже
К великому и славному Китаю.

Скажи, не ты ли мой учитель новый,
Прибывший с юга, чтоб меня наставить
В дидактике и тайных свойствах трав?

Ты, девушка, ошиблась, я другому
Тебя сумел бы лучше научить:
Подкрадываться к вражескому дому
И факел тлеющий в траве влачить;
На белого, как молоко, верблюда
Вскочив, часами пожирать пески,
Да в бухте Джедды у морского чуда
Ударом ловким выпустить кишки.
Я б страсти научил тебя беспечной
Да песням об истоме милых глаз
И радости ночной, но их, конечно,
И пела и слыхала ты не раз.

Ах, кроме наставлений и обеден,
Я ничего не слышала, ты первый
Заговорил со мною о любви.

Как, и тебя еще не целовали,
И никого не целовала ты?

Я целовала гладкие каменья,
Которые выбрасывало море,
Я целовала лепестки жасмина,
Который вырос под моим окошком.
Когда мне становилось очень больно,
Тогда свои я целовала руки,
Меня ж с тех пор, как мать моя скончалась,
Никто ни разу не поцеловал.

Но сколько лет тебе?

Уже тринадцать.

У нас в твои лета выходят замуж
Или любовников заводят. Помню
Одну мою любовь я…

Расскажи!

Плеяды в небе, как на женском платье
Алмазы, были полными огня,
Дозорами ее бродили братья,
И каждый мыслил умертвить меня.
А я прокрался к ней подобно змею.
Она уже разделась, чтобы лечь,
И молвила: «Не буду я твоею,
Зачем не хочешь ты открытых встреч?»
Но всё ж пошла за мною, мы влачили
Цветную ткань, чтоб замести следы.
Так мы пришли туда, где белых лилий
Вставали чаши посреди воды.
Там голову ее я взял руками,
Она руками стан мой обвила.
Как жарок рот ее, с ее грудями
Сравнятся блеском только зеркала,
Глаза пугливы, как глаза газели,
Стоящей над детенышем своим,
И запах мускуса в моей постели,
Дурманящий, с тех пор неистребим.
…Но что с тобою? Почему ты плачешь?

Оставь меня, ведь мне не говорили,
Что у меня глаза как у газели,
Что жарок рот мой, что с моею грудью
Сравнятся блеском только зеркала!

Клянусь, со дня, когда я стал мужчиной,
Я не встречал еще таких, как ты,
Я не видал еще такой невинной,
Такой победоносной красоты.
Я клятву дал и изменить не смею,
Но ты огнем прошла в моей судьбе,
Уже не можешь ты не быть моею,
Я отомщу и возвращусь к тебе.

Не знаешь ты, кто я.

Останься всё же!
Пусть ты из Рима, я ж простой араб,
Но это не препятствие… быть может,
Отец твой слишком знатен, он сатрап?
Так знай…

Я – Зоя, дочь Юстиниана.

Вот это хорошо! Теперь я знаю,
Зачем приехал ты в Константинополь,
Лирический поэт, ужасный мститель,
Надменно давший клятву воздержанья.
Мы всем должны служить тебе, ты просишь
И войска, и девичьих поцелуев.
Что ж ты молчишь? Ответь! Куда речистей
Ты с падчерицей был моей сейчас.

И стены здесь имеют уши. Детям
Известно это, я же позабыл
И вот молчу, затем что перед этим,
Быть может, слишком много говорил.

Напрасно! Я тебе не враг, я даже
Тебе забавную открою новость,
Что Зоя мной просватана недавно
За Трапезондского царя. Доволен?

Я, госпожа, не весел и не грустен:
О дочери ли Кесаря помыслить
Осмелится кочующий араб?

Быть может, данная тобою клятва
Негаданно пришлась тебе по нраву,
Быть может, перестал ты быть мужчиной,
И женских ласк твое не хочет тело?