СТАРУХА. И что обездоленные, сирые люди расцветут чудесными улыбками и запоют гимны восходящей заре справедливости?
БОРЩЕВИК. Да, я страстно желал этого! Ты смеешься надо мной?
СТАРУХА. Я жалею тебя, Вадим. Зачем ты прятал от меня твою боль? Неужели стыдился? Я помогла бы тебе, вылечила. Разве бывает жизнь без ошибки?
БОРЩЕВИК. Видишь ли, Вера, эта ошибка – такая, что от нее заведется в душе личинка, поначалу незаметная, а потихоньку высосет из тебя радость, нагадит в тебе и вырастет в жирную гусеницу. Эту гусеницу ты и рад бы из себя вытошнить, да – никак. И мечтаешь, чтобы поскребли душу мочалкой, да отмыли бы. Только кто ж отмоет? Молиться не обучен был, да и как молиться, если всю жизнь с Богом воевал?
СТАРУХА. Вадим, милый, да зачем же такое страдание в себе таить? Сама не молилась, но не может того быть в природе, чтобы человеку прощения не было, коли он просит его!
БОРЩЕВИК. Да не честно это, Вера, пойми: просить у того, кого отвергал, как врага. Молитва богоборца не просто смешна, это – трусость изменника.
СТАРУХА. Бедный ты мой! Бедный!
БОРЩЕВИК. А ты знаешь, какое возникает чудесное мечтание, когда мерзкая гусеница выедает тебе нутро?
СТАРУХА. Господи! Господи!
БОРЩЕВИК. Прекрасное мечтание! Мечтание о муке! Мучиться, чтобы гусеницу свою замучить! И умереть, чтобы она умерла!.. Ты плачешь, Вера. Плачь, святая душа!
СТАРУХА. И поэтому ты умер?!
БОРЩЕВИК. Выходит, что так: меня оклеветали, но я и не пытался себя защитить и не сказал ни слова в оправдание. Я хотел все принять и претерпеть столько, сколько мне будет дано претерпеть. Я претерпел и умер спокойным.
СТАРУХА. И я ничего не знала! Ничего!
БОРЩЕВИК. Ты можешь простить меня, Вера? Только это теперь важно.
СТАРУХА. Да мне ли тебя прощать – тебя, столько выстрадавшего? Конечно, я прощаю!
БОРЩЕВИК. Ты хочешь пойти со мной?
СТАРУХА. Куда?
БОРЩЕВИК. Ты хочешь быть со мной вовеки?
СТАРУХА. Конечно! Почему ты спрашиваешь?
БОРЩЕВИК. Тогда идем. Ты можешь уйти со мной, но только теперь. Такое предлагается один раз. Если жизнь сейчас удержит тебя, ты уже со мной не встретишься.
СТАРУХА. Я хочу быть с тобой, Вадим! Конечно, хочу, дорогой мой! Я иду к тебе! (Встает). Одно только тревожит меня… Только одно: что будет с Фомой?..
БОРЩЕВИК. Тебе решать, Вера.
СТАРУХА. Так хорошо уйти сейчас с тобой, Вадим! Господи, как хорошо и совсем не страшно! Я не думала, что это может быть так прекрасно. Я подойду к тебе: ты ведь возьмешь меня за руку, правда? (Медленно идет к борщевику).
БОРЩЕВИК. Да, Вера. Я возьму тебя за руку, и ты уже не вернешься.
СТАРУХА. И не нужно! Зачем? Я так долго здесь была… Вот только как же Фома – без меня? Как же бросить его? Он умрет без надежды: он не понимает… Он не знает…
БОРЩЕВИК. Мы все уходим. И всегда кого-то бросаем. (Свет постепенно гаснет).
СТАРУХА. Да. Ты бросил меня; я бросаю его, и все – правильно. Конечно! Мы и в смерти думаем только о себе. Ну до чего же мы малы, Господи! Мы – совсем дети. Но чьи? Чьи мы дети? Где же рука твоя? Где твоя рука?!
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КАРТИНЫ ВТОРОГО ДЕЙСТВИЯ
Декорация та же. В своем кресле неподвижно сидит Старуха с закрытыми глазами. Светает. Слышен рев подъехавшего мотоцикла. Входит Дана, всматривается в лицо Старухи, касается ее, вздрагивает, крестится и начинает петь пасхальный светилен на сербский напев. Входит Иван с велосипедом, слушает.
ДАНА. (Поет). Плотию уснув, яко мертв, Царю и Господи, тридневен воскресл еси, Адама воздвиг от тли, и упразднив смерть: Пасха нетления, мира спасение.
ИВАН. (Дане) Эта песня – о воскресении из мертвых. Вы верите, что ее (показывая на Старуху) ожидает воскресение?
ДАНА. Моя мама пела это всегда. Когда я была маленькая малышка, я жила с моей мамой в монастыре, а одна старая монахиня учила меня. Моя мама была немножко не в уме и говорила так, что все люди имеют воскресение, когда Христос приходит на землю. Старая монахиня говорила не так, но я верила моей маме. Сейчас я больше не умею верить то, что такой, кто насилует и убивает, имеет воскресение. Но эта женщина (показывая на Старуху) имеет воскресение, когда Христос будет приходить на землю, я верю это.
ИВАН. А я верю вам. У нее будет воскресение.
ДАНА. Почему ты веришь мне? Ты видишь меня первый раз.
ИВАН. Я вижу вашу тайну.
ДАНА. Тайну?! Какая моя тайна?
ИВАН. (Берет со стола матрешку) Взгляните на эту игрушку. Это – человек, каким он виден всем. (Развинчивает большую матрешку, берет среднюю). Это – человек, каким он виден только себе самому. (Развинчивает среднюю матрешку, берет куколку). А это – тайна. Это – человек, каким и сам он себя почти не видит, пока живет на земле. Это – человек неуничтожимый: он не распадается ни на какие части. Это – вечный ребенок внутри человека. Он движет вашей жизнью, что бы вы с ней ни делали. Я вижу сейчас того ребенок, что жил в теле этой старой женщины. Он еще – здесь, совсем рядом, и слышит нас.
ДАНА. И ты видишь такого ребенка во мне?
ИВАН. Да.
ДАНА. Какой он?
ИВАН. Он – светлый. Но есть черная точка – маленький сгусток тьмы. Он может взорваться и заполнить вас в один миг.
ДАНА. Что такое – эта черная точка?
ИВАН. Жажда мести. Мучительное, жгучее чувство, способное делать вас жестокой.
ДАНА. Кто ты, чтобы видеть душу?! Ты – святой человек?
ИВАН. Я бы так не сказал. Но у меня необычное зрение.
ДАНА. Ты уже видел меня?
ИВАН. Я видел вас вчера. И вы это знаете.
ДАНА. Зачем ты пришел опять в это место? Ты ищешь что-то?
ИВАН. Да. Вчера я видел здесь не только вас, но и другую женщину. Теперь я ищу ее.
ДАНА. Зачем?
ИВАН. Чтобы говорить с ней.
ДАНА. Ты любишь эту женщину?
ИВАН. Да.
ДАНА. Почему ты не говорил с ней вчера?
ИВАН. Я не посмел.
ДАНА. Ты виноват?
ИВАН. Да, я виноват. Но не так, как вы думаете.
ДАНА. Ты знаешь, как я думаю?
ИВАН. Я знаю, что вы можете любить в целом мире только одного мужчину – распятого.
ДАНА. Да! Я люблю только его! Только его из мужчин! Он один – настоящий!
ИВАН. Вы любите его с такой болью! А он хочет, чтобы вы радовались и любили живых.
ДАНА. Я видела очень много таких мужчин, какие не годятся, чтобы быть в живых, а только умереть в лютой смерти. Я сама родилась от…
ИВАН. Говорите! Говорите все, что вас мучит!
ДАНА. Моя мама была монахиня. Она была дева. Я родилась от отца, который насиловал ее в церкови, где она пряталась… Этот дикий человек жив и поднялся высоко. Мне показали его далеко. Подойти до него близко никак не можно.
ИВАН. Вы мечтаете его убить?
ДАНА. Я мечтаю его убить много раз!
ИВАН. Вы пели песню о воскресении. Вы хотите, чтобы эта женщина (показывая на Старуху) воскресла, когда Иисус придет на землю. А вы верите, что он придет?
ДАНА. Конечно, он придет! Иисус не может обманывать, когда обещал! А ты не веришь?
ИВАН. Для чего ему приходить, если люди сами судят друг друга? Для чего дарить им воскресение, если они хотят убивать? Трудно поверить, что воскреснут все. Но разве вы решите, кому жить, а кому нет? Вы ничего не знаете о вашем отце, кроме пяти минут его жизни. Зачем вы судите? Суд все равно совершится без вас. А вы позволяете пожирать свою душу маленькой черной точке. Избавьтесь от нее!
ДАНА. Как?!
ИВАН. Простите! Просто простите, и вы проститесь с вашей страшной черной точкой!
ДАНА. Это – не можно! Это – не можно!!.. Не можно… (Плачет).
ИВАН. Вы плачете – значит, простили. Иисус войдет в тесные, но золотые врата милосердия. Он не придет через врата ненависти, распахнутые настежь в сердцах людей.
ДАНА. Он не придет! Никогда не придет! Конечно, он не придет!
ИВАН. Конечно, придет. Но когда? Я жду его так долго! Так долго! А он все не приходит.
ДАНА. Почему ты ждешь его так долго? Почему ты веришь, что он придет?
ИВАН. Потому что он сказал мне.
ДАНА. Иисус Христос сказал тебе, что он придет?!
Как он мог сказать тебе?!
ИВАН. Иисус очень любил меня. Я был его учеником. Он сказал: «Я покидаю землю, но вернусь, а ты будешь жить, пока не приду вновь». Мы плакали, когда он прощался с нами. Только мне одному он обещал, что я доживу до его возвращения. Я не знал, какое испытание он мне готовил. Я лишь понял, что переживу других учеников. Но Учитель не пришел ни через сорок лет, ни через сто, ни через тысячу. Он запер от меня ту дверь, в которую ушли все, кого я любил. Я живу, ожидая его прихода, потому что он не может обмануть. Его слово – сильнее природы: оно властвует над моей жизнью, а природа – нет: две тысячи лет я не меняюсь. Я редко открываю мою тайну, но порой она мне так тяжела, что я делюсь ею с тем, кто передо мной. Это – не от надежды, что кто-то поверит. Таких почти нет. Обычно смеются.
