ЛЕДЮК (он вот-вот взорвется). У вас странные представления о человеческой натуре. Поразительно, как вам удается их сохранять в наши дни.
ФОН БЕРГ (приложив руку к сердцу). Но что у человека останется, если он отбросит свои идеалы? Чем же тогда жить?
ЛЕДЮК. Вы о ком говорите? О себе? Или обо мне?
ФОН БЕРГ. Ради бога, простите... Понимаю...
ЛЕДЮК. Лучше бы вы замолчали. Я не могу ничего слышать.
Короткая пауза.
Извините. Спасибо за сочувствие.
Короткая пауза.
Может, я вижу все слишком отчетливо, но я знаю, какая страсть к насилию владеет этими людьми. Трудно вынести, когда пытаются что-то смягчить, даже из самых лучших побуждений!
ФОН БЕРГ. Я не хотел ничего смягчать.
ЛЕДЮК. Думаю, что хотели. Как же иначе? Вы ведь останетесь жить, вам придется смягчать — хотя бы немножко, чуть-чуть. Вас это нисколько не порочит.
Короткая пауза.
Но как раз это и приводит меня в ярость. Ведь все наши страдания так бессмысленны, они никому не послужат уроком, из них никто не сделает выводов. И все будет повторяться опять и опять, до скончания века.
ФОН БЕРГ. Потому что страдания нельзя разделить?
ЛЕДЮК. Да. Их нельзя разделить. Они впустую, все эти муки совершенно впустую...
Он внезапно наклоняется вперед, стараясь пересилить свой страх. Бросает взгляд на дверь.
Странно, оказывается, можно испытывать даже нетерпение.
Стонет, удивленно мотая головой, злясь на себя.
Ух! Какие же они гады!
ФОН БЕРГ (как близкому человеку). Теперь вы понимаете, понимаете, почему я уехал из Вены? Они умеют сделать смерть соблазнительной. Это их самый большой грех.
ЛЕДЮК. Знаете что... Не говорите моей жене про печи.
ФОН БЕРГ. Вот спасибо, у меня стало легче на душе. Право же, какой смысл...
ЛЕДЮК (с еще большей мукой). Нет, дело в том... дело в том, видите ли, меня не должны были схватить. У нас прекрасное убежище. Они бы никогда нас не нашли. Но у жены заболел зуб, открылся нерв, и я пошел искать лекарство. Просто скажите ей, что меня арестовали.
ФОН БЕРГ. А у нее есть деньги?
ЛЕДЮК. Если хотите, можете ей помочь. Спасибо.
ФОН БЕРГ. А дети маленькие?
ЛЕДЮК. Два и три года.
ФОН БЕРГ. Какой ужас. Какой ужас... (Бросает яростный взгляд на закрытую дверь.) Как вы думаете, а если ему что-нибудь предложить? Я могу достать много денег. Я так плохо разбираюсь в людях... Вдруг он идеалист? Это его еще больше обозлит.
ЛЕДЮК. Попробуйте прощупать его. Не знаю, право, что вам посоветовать.
ФОН БЕРГ. Теперь так все сместилось: мечтаешь, чтобы тебе встретился циник и взяточник.
ЛЕДЮК. Ничего удивительного. Мы теперь знаем цену идеализму.
ФОН БЕРГ. И все же — мечтать о мире без идеалов?.. Как это тяжело — когда не знаешь, чего хотеть.
ЛЕДЮК (зло). Я ведь все понимал, когда шел в город, понимал, как это бессмысленно! Из-за какой-то зубной боли! Ну и что, пусть не поспала бы недельку-другую! Ведь мне было ясно, что нельзя идти на такой риск.
ФОН БЕРГ. Да, но когда любишь...
ЛЕДЮК. Мы уже больше не любим друг друга, просто трудно расстаться в такое время.
ФОН БЕРГ. Какой ужас.
ЛЕДЮК (понизив голос, словно ему пришла в голову новая мысль). Послушайте... насчет печей... ничего ей не говорите. Ни слова, прошу вас. (С презрением к себе.) Господи, в такую минуту думать о том, чтобы ей отомстить. Какие мы ничтожества! (Пошатнулся от отчаяния.)
Пауза. Фон Берг оборачивается к Ледюку. На глазах у него слезы.
ФОН БЕРГ. Неужели ничего нельзя сделать? Неужели ничем нельзя вам помочь?
ЛЕДЮК (вдруг накидываясь на него). Ну что вы можете сделать? Извините меня, но какого черта зря болтать языком?
Дверь отворяется. Выходит ПРОФЕССОР и делает знак Старому еврею. У Профессора недовольный вид, может быть, его разозлил какой-то спор там, в кабинете.
ПРОФЕССОР. Следующий!
Старый еврей не оборачивается.
Вы меня слышите? Чего ж вы сидите?
Быстро подходит к Старому еврею и резко поднимает его на ноги. Старик нагибается, чтобы взять свой узел, но Профессор толкает узел ногой.
Брось!
С тихим, нечленораздельным криком Старый еврей цепляется за свой узел.
Брось!
Профессор бьет Старого еврея по руке, но тот только крепче цепляется за свое имущество, тихонько вскрикивая без слов. Профессор тянет у него из рук узел. На шум выходит КАПИТАН ПОЛИЦИИ.
Брось, говорят тебе!
Узел рвется, из него поднимается облако белых перьев. На миг все замирают — Профессор с изумлением смотрит, как по воздуху летают перья. Потом они оседают на пол. В дверях появляется МАЙОР.
КАПИТАН. Пошли.
Капитан и Профессор поднимают Старого еврея и тащат его мимо Майора в кабинет. Майор мертвым взглядом следит за оседающим облаком перьев, потом, хромая, входит в кабинет, закрывает за собой дверь. Ледюк и фон Берг смотрят на оседающие перья, стряхивают их с себя. Ледюк снимает последнее перо со своего пиджачка и, растопырив пальцы, следит, как оно падает на пол. Молчание. Внезапно из кабинета доносится взрыв смеха.
ФОН БЕРГ (с огромным трудом, не глядя на Ледюка). Я бы очень хотел расстаться с вами по-дружески. Это возможно?
Молчание.
ЛЕДЮК. Князь, профессия врача приучает смотреть на себя со стороны. Ведь я злюсь не на вас. Где-то в глубине души я злюсь даже не на этого фашиста. Я злюсь на то, что родился прежде, чем человек познал себя, прежде, чем он понял, что он существо неразумное, что в нем сидит убийца, что все его принципы -— это только скудный налог, который он платит за право ненавидеть и убивать с чистой совестью. Я злюсь потому, что, зная это, я всю жизнь себя обманывал, потому что не сумел впитать в себя это знание и открыть истину другим.
ФОН БЕРГ (сердится, несмотря на волнение). Нет, доктор, есть настоящие принципы. На свете есть люди, которым легче умереть, чем запачкать хотя бы палец в чужой крови. Такие люди есть. Клянусь вам. Люди, которым не все позволено, глупые люди, беспомощные, но они есть, и они не обесчестят свой род. (С отчаянием.) Я прошу вас удостоить меня своей дружбой.
Снова из кабинета доносится смех. На этот раз он громче. Ледюк поворачивается к фон Бергу.
ЛЕДЮК. Я обязан сказать вам правду, князь. Сейчас вы мне не поверите, но я хотел бы, чтобы вы подумали о том, что я вам скажу, и о том, что это значит. Мне еще никогда не попадался пациент, у которого где-то глубоко, на дне души, не таилась бы неприязнь, а то и ненависть к евреям.
ФОН БЕРГ (зажимая пальцами уши, вскакивает). Что вы говорите! Это неправда, у меня этого нет!
ЛЕДЮК (встает, подходит к нему, с пронзительной жалостью). Пока вы этого не поймете, вы не поверите и в зверства. Для того, чтобы как-то понять, что ты собой представляешь, надо помнить, что ты, вольно или невольно, всегда отделяешь себя от других. А евреи — это другие, это — имя, которое мы даем другим, чью муку мы не можем разделить, чья смерть оставляет нас холодными и равнодушными. У каждого человека есть свой изгой — и у евреев есть свои евреи. И теперь, теперь, как никогда, вам надо понять, что и у вас есть такой человек, чья смерть заставляет вас вздохнуть с облегчением, потому что умирает он, а не вы. Да, несмотря на всю вашу порядочность. И вот почему все будет так и никогда не будет по-иному, пока вы не почувствуете, что вы в ответе за все... в ответе за всех людей.
ФОН БЕРГ. Я отвергаю ваше обвинение, я категорически его отвергаю. Я никогда в жизни не сказал ни единого слова против вашего народа. Вы ведь в этом меня обвиняете? В том, что и я несу ответственность за эти чудовищные злодеяния! Но я приставил пистолет к своему виску! К своему виску!
Слышится хохот.
ЛЕДЮК (безнадежно). Простите, все это не имеет никакого значения.
ФОН БЕРГ. Для меня имеет, и еще как! И еще как!
ЛЕДЮК (ровным голосом, полным глубочайшей горести, в котором, однако, звучит смертельный ужас). Князь, вы спросили меня, знаю ли я вашего двоюродного брата, барона Кесслера?
Во взгляде фон Берга возникает тревога.
Барон Кесслер — фашист. Он помог выгнать всех еврейских врачей из медицинского института.
Фон Берг потрясен, он отводит глаза. Неужели вы ничего об этом не знали?
Из кабинета доносится почти истерический хохот.
Неужели вам об этом не рассказывали, а?
ФОН БЕРГ (убито). Да. Я слышал об этом. Я... об этом забыл. Он ведь...
ЛЕДЮК. ...ваш двоюродный брат. Понятно.
Между ними возникла полная близость, и Ледюк жалеет князя не меньше, чем себя, несмотря на всю свою ярость.
Ну да, для вас это только одна сторона натуры барона Кесслера. А для меня он в этом весь. Вы произнесли его имя с любовью, и я не сомневаюсь, что он, наверно, незлой человек, у вас с ним много общего. Но когда я слышу это имя, я вижу нож. Теперь вам понятно, почему я сказал, что все это зря и всегда будет зря, если даже вы не можете поставить себя на мое место? Даже вы! И вот почему меня не трогают ваши мысли о самоубийстве. Я требую от вас не чувства вины, а чувства ответственности, может быть, это бы помогло. Если б вы поняли, что барон Кесслер в какой-то мере, в какой-то малой, пусть ничтожной, но чудовищной мере исполнял вашу волю, тогда вы могли бы что-то сделать. С вашим влиянием, с вашим именем, с вашей порядочностью... Тогда вы могли бы чего-то добиться, а не просто пустить себе пулю в лоб.
