Володя – единственный известный мне человек, который ни о ком не сказал единого плохого слова. Промолчит и сменит тему. Напрочь отсутствовало это желание.
Он очень любил прозу Распутина и драматургию Вампилова. И Володина за его талант и удивительные человеческие качества. У них вообще много общего: юмор, ирония к самому себе. Никогда Володя не заводил разговоров о себе как о творце. Я ему когда-то рассказал анекдот, который ему очень понравился. Встретились два писателя в ресторане ЦДЛ. Сокурсники по литинституту. Один разодетый, в пыжике и дубленке, а другой в пальтишке. Стоят на улице, разгоряченные коньяком. «Как дела?» – «Да все нормально, спасибо. А у тебя?» – «Ну ты же следишь за прессой. Седьмой роман вышел, пол-Европы напечатало, сейчас открывал книжную выставку в Ганновере». – «Поздравляю. Что-то холодно, пойду я». – «Ну подожди. Ты извини. Что я все о себе да о себе… Кстати, как ты-то? Не читал мой последний роман в “Новом мире”?»
Я обожал две песни, которые он исполнял на гитаре: «Перевал» и еще одну, музыку которой Володя написал на стихи иркутского поэта Анатолия Кобенкова. В нем просыпалась такая энергетика, когда он пел. Для женщин в эти минуты он был самым красивым и самым желанным. Когда он с такой отдачей и радостью пел, мне он почему-то напоминал В. П. Полицеймако в роли Эзопа. Мощная натура. И естественно, женщины просто влюблялись в него в эти минуты. Да и не только в эти. Это был магнит попритягательней героев-любовников в актерской компании. Но Володя всегда говорил: «Я однолюб».
Как актер он мне очень понравился в острохарактерной роли милиционера в «Сыщиках-2». Суетливый, пройдоха, весь в делах, «труженик» правопорядка, такой узнаваемый. Я понимаю, почему О. Н. Ефремов ценил его как драматурга и артиста. Все ему говорили: сыграй. А он ни в какую. Полное отсутствие тщеславия. И знание своего предназначения. Он берег силы для того, что для него было важнее – для литературы.
С его талантом эпического писателя он мечтал написать роман. Пьеса «Плач в пригоршню» отвечала его устремлениям поиска в театре. «Ну, ты что пишешь?» – спрашиваю я его. «Я не знаю, что из этого получится. Я пишу материал, который будет интересен и театру, и кино, а главное, мне», – говорил Володя. «Ты на какой странице?» – «На 84-й». Я говорю: «Ну и как, скоро финал?» – «Да это только начало второго акта». Ведь эта пьеса была предвестником его как крупного прозаика. Это было поворотным моментом, когда он внутренне прощался с драматургией. Смысл был найти самого себя. Герой пьесы – прообраз автора. В этой пьесе он прожил свою жизнь. Судьба самого Володи была предопределена в этой пьесе. И так и случилось в жизни. Он вернулся на родину, чтобы умереть там. Это понимал только он. Раз это написано, значит это внутри художника зрело. Конечно, он никогда не говорил об этом. «Самое главное, что я теперь имею право писать большую прозу». По сути, он написал свою жизнь этим театральным романом. Сама жизнь его личная – это такая удивительная драматургия, о которой знают только самые близкие. Для широкого зрителя пока остались неизвестными его замечательные пьесы «Зажигаю днем свечу» и «Музыканты».
Когда уходит такой художник, как Володя Гуркин, что-то происходит и с театром. Такое безвременье, рвется традиция русского психологического театра. До следующего большого художника. Мы все шутили с Володей: оденем тебя в халат, поставим второе кресло рядом с Островским, посадим у Малого театра. Удивительное внешнее сходство, и Володя тоже русский национальный писатель. После его ухода мир для меня страшно сузился.
Самое удивительное было в его поведении, когда пришла болезнь. Было видно, что он тяжело болен, на премьере его последнего фильма «Люди добрые». Он отходил от людей, которые спрашивали его, что с ним. Он просто возмущался, не хотел, чтобы его жалели, проявляли заботу, и ушел с банкета. Как-то позвонил мне, когда, казалось, пошел на поправку: «По моим планам, мне бы еще лет тринадцать жизни достаточно. Для того, чтобы сделать театр в Черемхово». Он мне звонил из экспресса в аэропорт, когда полетел в Черемхово. И вдруг такая фраза: «Сверлит мысль, что я могу умереть в любой момент». Ни с того ни с сего. Мы никогда не говорили о смерти, когда он болел. И он не поднимал эту тему. Потом был звонок из больницы, он говорил, что все хорошо, что Катя, Люда здесь, с ним, что они пойдут в ресторан… В этих его последних словах было столько любви к жизни и трагического предчувствия…
А недавно Володины земляки разбили сквер в центре города и поставили памятник героям его пьесы «Любовь и голуби». Этот сквер уже называют сквером любви. Володя как никто верил в бессмертие души, и поэтому мне кажется, что он смотрит откуда-то сверху и смущенно улыбается.
Александр Козловский[16]
О любви к людям – ближним и не очень
Во второй половине 70-х годов прошлого века, когда я учился на сценарном факультете ВГИКа, у руководителя нашей мастерской была популярна фраза: «Он не любит людей». Если учебная работа отражала негативные стороны нашего тогдашнего бытия, то звучала эта фраза, и это был почти приговор.
В начале 80-х, когда я увлекся театром, один известный драматург в частной беседе сказал примерно так: «Когда я сижу в последнем ряду партера на премьере своей пьесы и вижу, как зрители в едином порыве достают платочки там, где у меня самого подступали слезы, когда они смеются там, где я сам улыбался, я их всех безумно люблю. Но каждого в отдельности задушил бы не задумываясь».
Наш общий друг Михаил Зуев спросил меня однажды: когда мне лучше пишется – днем или ночью? Я, не задумываясь, ответил: «С утра. Пока я еще люблю людей». Владимир Гуркин любил людей безусловно и вне зависимости от времени суток. Я никогда не видел его раздраженным, брюзжащим или даже просто недовольным кем-то. В нем содержался неисчерпаемый источник оптимизма, непоколебимой внутренней уверенности, что все будет хорошо. Все его пьесы наполнены этой уверенностью, пронизаны этим духом.
Была ли эта любовь взаимна? Смею утверждать, что нет. Разумеется, если под любовью понимать радостную улыбку в конце вот такого диалога:
– Я говорю о Володе Гуркине…
– ???
– Ну, это который «Любовь и голуби»…
– А-а… (искренняя радость) —
то да, страна любила его. Но если говорить о конкретных, материальных проявлениях этой любви, то здесь не все так просто.
Страна полюбила его дважды.
Первый раз через Владимира Меньшова, который увидел в пьесе Гуркина невероятный заряд любви, доброты и человечности и сумел снять комедию, вошедшую в золотой фонд российского кинематографа. Представим на минуту, что этого не произошло. Кто бы сейчас помнил автора успешной комедии, пожаром прошедшей по стране в 80-е годы? Да, пьеса принесла Владимиру материальный достаток – несколько лет подряд Гуркин был чемпионом по полученным гонорарам среди драматургов, – но всенародную известность принес ему именно фильм.
Второй раз тесно связан с первым, потому что его не было бы, если бы не эта известность. Здесь проводником любви выступил театральный чиновник Александр Сычев. Проблема заключалась в том, что Гуркин с момента его приезда в Москву жил в общежитии театра «Современник», и никакие гонорары не позволяли ему получить московскую квартиру – такие были времена. И вот настал день, когда в «Современнике» решили, что Гуркин им больше не нужен, и попросили освободить жилплощадь. Фактически он вместе с женой и двумя детьми должен был оказаться на улице. Об этом узнал Александр Сычев, который пошел куда надо, объяснил ситуацию, произнес волшебную фразу: «Это который “Любовь и голуби”…» И случилось чудо – Гуркин получил ордер на трехкомнатную квартиру.
Начиная с 1991 года, когда народ резко перестал ходить в театр, а предыдущие накопления растаяли как утренний туман, страна повернулась к Володе спиной. Он не мог заниматься ничем другим – торговать, создавать пирамиды, даже просто ежедневно присутствовать в офисе. Он был творческим человеком по крови, а занятие творчеством, хотя это и нелегкое дело, все же предполагает некоторую праздность. Писателю необходимо свободное время для наблюдения жизни и ее осмысления – без этого все, что ты напишешь, будет мелко-обыденным. В лихие 90-е удержаться на грани, разделяющей скромную жизнь и полную нищету, Володе помогла только его невероятная творческая энергия. Он брался за любую работу, связанную с драматургией. Периодически его обманывали – обещали и не платили, но он не опускал рук.
В итоге помимо театральных премьер и журнальных публикаций он все же получил еще несколько фильмов по своим сценариям. Но, увы, повторения успеха «Любовь и голуби» не случилось. Володя стал хуже писать? Нет. Он стал писать глубже. Но дороги, по которым двигались Гуркин и отечественный кинематограф, не то чтобы не пересекались – они находились в разных измерениях. И с каждым годом пропасть между ними все возрастала. Поэтому, если «Кадриль» еще несла некоторые признаки прежнего народного кино, то «Люди добрые» в кинематографическом смысле оказались провальными, оживая и трогая душу только тогда, когда актеры произносили диалоги, написанные драматургом. Талантливых режиссеров, чувствующих эту стихию, и продолжающих работать в этом жанре, практически не осталось. Наступила эпоха всенародной любви к видеоклипам и «Comedy Club».
