Соня. Мама, милая, что-то будет? Что с нами будет? Ничего я больше не вижу, не понимаю, где правда, где ложь. Но так жить больше нельзя. Как вспомню об Андрее, о дяде Пьере, так сердце и упадет… Должны же мы искупить эти смерти. А мы…
Наталья Павловна. Что мы?
Соня. Да нехорошо как-то живем. Не так, не то.
Наталья Павловна. Мы старые, Соня. С нас не спросится. Сколько горя нам Бог послал, что иногда даже не под силу. А ты, детка, еще успеешь. У тебя жизнь вся впереди.
Соня. Ах, мама! Что я успею! Я совсем не знаю, что делать…
Наталья Павловна. А мне верилось; что ты понемногу успокоишься, что Иосиф Иосифович тебе поможет…
Соня. Нет, мама, он мне душу опустошил. Ничего в ней не осталось, недоумение какое-то.
Вбегает Арсений Ильич. В изнеможении падает в кресло. Некоторое время молчит.
Наталья Павловна (вставая). Что с тобой? Арсений, тебе дурно?
Арсений Ильич. Ничего, ничего, все пустяки. Не волнуйтесь.
Соня. Да что такое, наконец? Папа, да говорите же.
Арсений Ильич. Бланка… Бланка…
Соня. Что, что..?
Арсений Ильич. Его, его… увезли.
Соня. Арестовали?
Арсений Ильич (молча кивает головой).
Соня. Где он, где он? Надо же ехать. Да что это, Господи, да как же это? Я поеду. (Порывается идти).
Арсений Ильич (удерживает ее). Никуда ты не поедешь. Говорят тебе, его увезли. Это пустяки. Я говорил со становым.[14] Надо к губернатору поехать, я похлопочу. Спасибо еще, обыска не делали. Да где же Евдокимовна? Завтра утром на вокзал поедем, его увидим. Евдокимовна! Он просил кой-какие вещи. Черт ее дери! Вечно нет, когда нужно! Соня, ты лучше знаешь, что он тут делал. Действительно в чем-нибудь замешан?
Наталья Павловна. Оставь, подожди.
Арсений Ильич уходит в дом. Слышны его крики: «Евдокимовна! Евдокимовна!»
Соня (плачет). Как я перед ним виновата!
Наталья Павловна. Девочка моя, да ты… любишь его?
Соня. Ах, если бы вы знали, если бы вы знали!
Наталья Павловна. Да ты любишь его?
Соня. Поймите же, я ничего не знаю! Может, люблю… Любила… кажется. Да, кажется, потому что я его… то есть он мой… любовник. Слышишь, мама?
Наталья Павловна. Бедная, бедная моя девочка. Не бойся, детка, поплачь, поплачь…
Соня. Что мне делать? Что мне делать? За ним идти – зачем? С вами остаться – зачем? Ничего не знаю, где правда, где ложь…
Наталья Павловна. Соня! Ты его жена. Ты должна идти за ним. Даст Бог его выпустят, и ты…
Соня. Не могу, не могу…
Наталья Павловна. Не понимаю.
Соня. Ах, мама! Я себя сама не понимаю. Но я знаю, что тут где-то ложь, неправда. Я не хочу быть женой. Это было наваждение, надрыв. Я пожалела его, я думала, что люблю его…
Наталья Павловна. Не греши. Соня. Твой путь теперь ясен. Ты теперь прежде всего жена, может быть, будешь матерью…
Соня. Нет, нет, я не жена, не мать, я сама, сама, я… Понимаете?! Я! И зачем ребенок? Какой ребенок? Что я с ним буду делать? На что он родится? На смерть? Мама, мне страшно, страшно.
Наталья Павловна. Не нам судить об этом. Не ропщи, детка моя. Смирись.
Входит Арсений Ильич.
Арсений Ильич. Завтра рано утром на вокзал. Евдокимовна его вещи приготовит. Соня, ты бы ей помогла. А вечером и сами укатим. Довольно, довольно. Сил моих больше нет.
Входит Евдокимовна.
Евдокимовна. Вот делов-то этот смутьян наделал!
Арсений Ильич (возбужденно). Все поедем! Все поедем! Все бросим! И тебя, старая, возьмем!
Евдокимовна. Куда это, батюшка, мои старые кости везти хотите?
Арсений Ильич. В Париж! В Париж!
Действие четвертое
Октябрь 1906 г
Действующие лица:
Те же и
Вася, сын Анны Арсеньевны, цыбастый подросток.
Борис.
Коген Максим Самойлович. Интеллигент-журналист. Еврейского происхождения, приземист, упитан, веселый. Жмурится, как кот.
Гущин Иван Иванович. Очень юный поэт, высокий, лицо мертвенное, голос подкошенный, шеей не ворочает от подпирающих воротничков.
Горничная, француженка.
Гостиная. Осень. В глубине очень широкая стеклянная дверь в столовую. В столовой у окна сидят Наталья Павловна, Анна Арсеньевна и Вася. Разговаривают. В гостиной налево у камина Арсений Ильич. Ноги под пледом. Бланк ходит по комнате, попивает кофе из маленькой чашечки.
Арсений Ильич. Ну что ж, оно, пожалуй, и лучше, что вы, наконец, собрались. Скучно нам, старикам, будет, да ничего не поделаешь.
Бланк. А вы к нам весной приезжайте. В Женеве дивная весна.
Арсений Ильич. Ну, до весны-то… еще, может, амнистию дадут. Вы в Россию уедете.
Бланк. Какая там амнистия! Да мне все равно. Надо будет, и без амнистии вернусь. Пока хочется подучиться. Ужасно притупляет пропаганда, я даже за литературой перестал следить. В тюрьме кое-что подчитал. Жаль бросать. А Плеханов[15] в этом деле незаменим.
Арсений Ильич. Да, да. Как бы только Соня в Женеве не соскучилась.
Бланк. И Соня, если захочет, всегда дело найдет. Вот, мне поможет… Я ведь насчет иностранных языков плох. Вместе читать будем… Наконец, там большая русская колония.
Арсений Ильич. Да, да, а все-таки трудно предрешать. Сегодня одно, а к весне… да что к весне, и раньше! – в России все может повернуться.
Бланк. Я не сомневаюсь, Арсений Ильич. Но что же из того? На наши планы это существенно влиять не может. Наше дело такое… не русское оно только, – всемирное дело. Россия пока переживает свою революцию. Это необходимо, но это лишь подготовка к будущей, к последней, к настоящей.
Арсений Ильич. Ну, мы-то уж ее не увидим. Да и вы, пожалуй, не увидите.
Бланк. Право, не знаю. Не останавливаюсь на этом вопросе. (Помолчав). Мне важно мое дело делать сегодня, завтра… Если мои усилия сколько-нибудь послужат для достижения общей, последней цели, – то с меня достаточно этого сознания. Главное не терять даром сил и дней.
Арсений Ильич (уныло). Я понимаю.
Бланк. А тут суета какая-то в Париже. Сосредоточиться невозможно. Да и Соне здесь не хорошо. Я вам откровенно скажу, Арсений Ильич, нездоровая у вас здесь атмосфера. Уж, кажется, я человек нормальный, а и то стал какой-то раздражительный. Поверьте, не виню я вас. По-человечески я вас искренне полюбил, понимаю вас. Ценю ваше личное благородство, неисчерпаемую доброту Натальи Павловны… Но что же поделаешь. Жизнь – штука жестокая. В ней железо есть. Она отстранила вас, отстраняет. Идти нам против нее, оставаться с вами – это значит самим обессилеть. Соне очень тяжело. Я вижу… Но единственное ее спасение – переменить обстановку, жить с людьми, в которых нет ничего в прошлом, а все в будущем. Прошлое ее давит. Хватит силы преодолеть – выплывет.
Арсений Ильич. Отлично я вас, отлично понимаю. И спасибо вам, что так прямо говорите. Мы – прошлое. Но мы вам мешать жить не будем. А все-таки утешение у нас есть: были и мы нужны в свое время. Ведь были же? (Пауза). Свое дело в свое время сделали же?
Бланк (рассеянно). Конечно, конечно… (Молчание).
Арсений Ильич. А сколько езды-то до Женевы?
Бланк. Ночь одна. Завтра вечером выедем, а утром в Женеве.
Арсений Ильич. Вы хоть пишите нам почаще.
Бланк. Я корреспондент плохой. А Соня, конечно, писать будет.
Уходит налево.
Арсений Ильич (кричит в столовую). Вася, принеси мне еще кофею.
Из столовой слышится голос Натальи Павловны: «Сейчас!» Входит Анна Арсеньевна с чашкой.
Анна Арсеньевна. Все вы, я вижу, киснете, папочка. Опять плохо спали. Нехорошо вам и кофе столько пить.
Арсений Ильич. Да что же делать, как не киснуть? Погода скверная, здоровье скверное… Что ж делать? Мы – прошлое, друг мой, нам только и осталось, что киснуть, пока не докиснешь. Да. (Помолчав). Вот завтра наши уезжают.
Анна Арсеньевна. Так, значит, окончательно решено?
Арсений Ильич. Завтра едут.
Анна Арсеньевна. Тоже эгоизм какой у Иосифа Иосифовича. Бросить вас одних. Знает, что и мне надо уезжать. Ведь я-то не по своей воле, я Васю везу.
Арсений Ильич. Ну, это пустяки. Со стариками им нечего делать. Говорят тебе, мы – прошлое. А им в будущее надо смотреть. Бланк отличный человек, – деятельный такой, серьезный. Энергия…
