Пауза.
Доктор. Чудесно. Вот-с, милостивые государи, такую статейку о бактериях я считаю полезней всей вашей поэзии и публицистики, вместе взятых. Потому что поэзия улетучивается через полчаса по прочтении – а узнавши мир бактерии, человек сразу начинает по-иному смотреть не только на землю, но и на небо[27]. Сергей Борисович так не в духе, что даже не возражает.
Сергей Прокопенко. И возражать не стоит. Если все люди будут так рассуждать, со скуки можно повеситься.
Доктор. Ха-ха-ха… Развлечение, дорогой мой, найдётся[28].
Сергей Прокопенко. Карты.
Доктор. Зачем же карты, и развлечения будут такие же разумные, как и вся жизнь…[29] Однако, я болтаю не хуже Любови Романовны, а там больные дожидаются. Прощайте, господа. Поклон Андрею Евгеньевичу.
Ершов. Постойте. Вы не сказали, уполномочиваете ли вы нас и от вашего имени заявить Андрею Евгеньевичу протест.
Доктор (торопливо надевает галоши, шляпу, ищет зонтик). Уполномочиваю, уполномочиваю.
Ершов. Во всём должна быть строгая коллегиальность.
Входит Подгорный.
Доктор. А, вот и сам виновник. Здравствуйте. Тут вам голову мылить собираются. Ну, до свидания. Я тороплюсь. (Уходит.)
Подгорный (раздеваясь). Голову мылить? За что?
Сергей Прокопенко молча ходит по комнате. Ершов курит.
Сниткин. Да, собственно говоря, Андрей Евгеньевич, насчёт вашей статьи.
Подгорный (весело). А, я так и думал, что она придётся вам не по вкусу. Здравствуйте. (Здоровается.)
Сниткин. Тут ведь, Андрей Евгеньевич, принципиальные, так сказать, разногласия получаются.
Подгорный. Ага, како веруешь.
Сниткин. Нет… Веруем-то мы одинаково… Это, так сказать, давно выяснено, но знаете ли вы, собственно говоря, написано двусмысленно… И вообще, противоречит общему направлению…
Подгорный (серьёзно). Что же, вы правы. Моя статья идёт вразрез с нашим направлением, или, вернее, с тем, что мы обычно писали. Но двусмысленного в ней решительно ничего нет: напротив, я всё время старался говорить прямо и резко, без оговорок, чтобы не искали между строк оправданий моим взглядам. Я не хочу, чтобы меня «оправдывали», я хочу, чтобы меня поняли.
Сергей Прокопенко. Мило.
Сниткин. То есть как… Вы, собственно говоря, шутите, Андрей Евгеньевич?
Подгорный. Я говорю очень серьёзно.
Сниткин. А направление?
Сергей Прокопенко (останавливается, отчеканивая каждое слово). Если каждый будет писать в своём направлении, что же в конце концов получится?
Ершов. Юмористический журнал.
Подгорный. Позвольте, господа. Дело в том, что я пришёл к заключению, что журнал никакого определённого направления иметь не может. Потому что сами мы никакого определённого направления не имеем.
Сергей Прокопенко. Неправда.
Подгорный. Нет, правда. Надо же в конце концов быть искренним. Ну, скажите, какое наше направление?
Сергей Прокопенко. Вы, кажется, изволите смеяться. Об этом достаточно говорилось.
Подгорный. Нет, я не смеюсь. И прошу мне ответить, только без фраз, просто и ясно.
Ершов. Поздно спохватились немножко.
Сергей Прокопенко. Изумительно! Направление честной русской интеллигенции всегда было одно, и это вы прекрасно знаете: прогрессивное, основанное на трезвом научном миросозерцании.
Подгорный. Прекрасно! Всякое направление определяется конечными целями, которое оно преследует[30]. Какие же у нас конечные цели?
Сергей Прокопенко. Не придирайтесь, пожалуйста. Это сказка про белого бычка. Я знаю одно. Общество русское развратилось, молодёжь ударилась в мистику, в богоискательство и во всякую чертовщину – или погрязла в пошлости карьеризма. Нас осталось горсть, и, если мы потеряем определённость нашего направления, порвав последние традиции с прошлым, тогда на интеллигенцию надо плюнуть.
Подгорный. Я не придираюсь, Сергей Борисович, уверяю вас. Я своим вопросом хотел показать, что до сих пор мы говорили общие места и ни до чего определённого не договорились. И я убеждён, что, в конце концов, все мы думаем и живём по-разному. Наше направление – самообман, которым долго морочить себя нельзя. Пусть уж лучше без притворства сознательного или несознательного каждый пишет, не подлаживаясь под направление, а то, что на самом деле чувствует, на самом деле думает, не боясь, что это будет противоречить какой-то там традиции, и тогда журнал будет журналом исканий[31], то есть только тем, чем он и может быть.
Ершов. Но это полнейший переворот всех наших планов.
Сниткин. Я понимаю вас, Андрей Евгеньевич. Но обо всём этом можно, так сказать, спорить… и вводить такую реформу, собственно говоря…
Подгорный. Не посоветовавшись…
Сниткин. Вообще… Так сразу.
Ершов. Андрей Евгеньевич был уверен в нашем согласии.
Подгорный. Вы угадали. Я был уверен, что это сделается само собой. Независимо от наших желаний и решений, а потому и все разговоры считал лишними.
Сергей Прокопенко (не владея собой). Я должен заявить… что такое… что такое отношение к товарищам недопустимо. Да, недопустимо! Что вы не имели права сдавать вашу статью в типографию, нас не спросившись. Это оскорбление всем нам… Да…
Подгорный (поражённый). Что с вами, Сергей Борисович, у нас же всегда так делалось.
Сергей Прокопенко. Делалось потому, что вы вообразили себя хозяином, который может распоряжаться, как ему вздумается. Никто из нас никогда не позволил бы себе ничего подобного.
Сниткин. Сергей Борисович, собственно говоря…
Сергей Прокопенко. Оставьте. Андрею Евгеньевичу угодно договорить до конца. Вы воображаете, что вы знаменитость, да… Вы думаете, что, если вам дали деньги, вы и хозяин… Я покажу вам… что вы ошибаетесь. Да… Ошибаетесь. Мы категорически заявляем, что вашей похоронной статьи не пропустим!
Подгорный (встаёт, сдержанно). Вы совершенно напрасно меня оскорбляете. Я никогда не считал себя хозяином. Деньги, которые достал Иван Трофимович, он достал не для меня, а для всех нас. Что же касается моей статьи, то я вас вполне считаю вправе не пропустить её.
Ершов. Да. Но если мы не пропустим, вы заявите, что выйдете из журнала.
Подгорный. Ничего подобного. Всё останется по-прежнему. Разумеется, я не могу писать иначе, чем думаю и чувствую, и буду продолжать писать так и впредь, но за вами признаю право обсуждать и не пропускать того, что я пишу.
Ершов. Это тот же ультиматум.
Подгорный. Но не могу же я писать заведомую ложь!
Сниткин. Позвольте, господа, мне сказать… Будем, собственно говоря, хладнокровны… Может быть, Андрей Евгеньевич перечтёт статью, смягчит, так сказать, выражения… и всё обойдётся…
Ершов. Не думаю, чтобы Андрей Евгеньевич на это согласился.
Подгорный. Я не соглашусь, потому что здесь дело не в выражениях. Если бы вам не нравились отдельные слова, я с удовольствием бы их вычеркнул.
Сниткин. А вы постойте, Андрей Евгеньевич, не торопитесь… Сейчас мы все, так сказать, взволнованы… Перечтите статью… Что вам, собственно говоря, стоит… Может быть, и вы сами согласитесь… Перечтите, Андрей Евгеньевич.
Подгорный. Хорошо. Она у вас?
Сниткин. Нет, в типографии. (Поспешно встаёт.) Я сейчас велю подать.
Подгорный. Не надо, Доримедонт Доримедонтович, я пойду в типографию. (Уходит.)
Длинная пауза.
Сергей Прокопенко. Чорт знает что такое…
Ершов. Прав Титов… горячи-с, хы-хы-хы… я думал, вы нанесёте оскорбление действием.
Сниткин. Андрей Евгеньевич перечтёт, и всё обойдётся.
Сергей Прокопенко. Как это вам покажется… Ведь это же измена… Форменная измена.
Ершов. Нет-с, это – высшая мудрость.
Сергей Прокопенко. Не мы ли мечтали создать великое дело обновления нашей родины! (Встаёт в позу.) Объединить вокруг себя все разрозненные силы интеллигенции и повести общество к великой цели, к далёким недосягаемым идеалам. Повести дорогой прямой и широкой, с которой все сбились в нашу смутную эпоху.
Ершов. Великолепно – только потише, а то в типографии подумают, что у нас кого-нибудь режут.
Сергей Прокопенко. Ну вас. Перед вами совершается величайшая трагедия, а вы тут зубоскалите.
Ершов. Уж и трагедия – не жирно ли будет?
