Секретарь: В покер папеньке проиграл?
Мария: А? Да! В покер! Я к нему, вроде как толпой прибило, и шепчу на ухо, что, мол, нехорошо: приличный семейный человек… Мол, как расскажу сейчас его супруге, как раскрою ей её заплывшие глазки!.. Он мне, с испугу, пачку ассигнаций сунул: и на билет хватило, и на розу одну. Место мне, правда, на галёрке досталось, но и то — счастье! Он вышел, — зал вскочил, овации! Я весь концерт, как во сне простояла. Он играет, а я стою, плачу… И, вроде, ну что плакать-то? Вот же он — живой, родной такой — вот, рядом, в пяти шагах! А я реву, дура, счастливая, гордая за него. Потому, что вот как может! Зал в полуобмороке… (с досадой) Видели бы вы! Слышали бы! Как он играл, Господи! Как он играл… У меня в груди всё сжалось — и пусто, и больно. (Старшему) Ну, нельзя так играть, понимаете?! Нельзя… Надо же беречь себя, в конце-то концов… Ну, потом, опять же, овации, цветы охапками. А я с этой розочкой, да ещё одета была как… Ну не собиралась же! «Всё, — думаю, — позорище. Увидит — ужаснётся!». Стыдно, а всё равно пошла к сцене. Столько хотелось ему сказать, но смотрю — народу тьма. «Скажу, — думаю, — элементарное «Молодец!». Пока добралась с галёрки, он все цветочки уже захапал и стоял-раскланивался. Бледный, во фраке… И вот я стою под сценой, смотрю ему в лицо и понимаю, что его главное желание сейчас — свалить в гримёрку, плюхнуться в кресло, и чтобы его никто не трогал! И я для него не то что даже пустое место, а пустое место весьма ему неприятное. Хоть и краем глаза не покосился, всё в зал смотрел, а чувствую, — раздражает его моё присутствие, не знает, видно, чего ему от меня ожидать. И возложить бы мне цветок к его ногам, да свалить подальше, чтоб не напрягался, но я же хочу ему сказать, что он молодец! Вот и стою, жду, сияю под сценой, как… А он всё кланялся и кланялся. И, так как я смотрела, не отрываясь, ему в лицо, а он — исключительно в зал, я даже и не заметила, как он у меня, при очередном поклоне, цветочек и цапнул. Профессионально так цапнул — руки отдельно, улыбки отдельно. И я стою, глядь, а роза уже у него! Я только и смогла вымолвить: «Ну, молодец…». И пошла. А что делать? Промёрзла ещё час у служебного входа, поглядела, как он автографы раздавал. Сама не подошла. Он всё равно писал одно и то же, даже не глядя — кому. Прошёл мимо… И таким ничтожеством я себя почувствовала… Я же всё про него знала — до мелочей: про жён, про галстуки его любимые. Я все статьи о нём из журналов вырезала, наизусть их все помнила. Портрет его под подушкой… Надо мной все девчонки наши смеялись… Думала, что не везёт ему с семьёй оттого, что я ему предназначена. Только я, казалось, смогу и понять его и простить, и плечо подставить… А то, что женат, — так не может же он в одиночестве меня дожидаться. Но вот, — думала, — встретит он меня и всё поймёт, разглядит и скажет: «Наконец-то…». И вот — Он — его глаза, улыбка, жесты: всё родное, любимое. А я ему — никто. Просто никто. Меня в его мире нет вообще. И не нуждается он во мне вовсе…
Подруга: Ну, а познакомились-то потом как?
Мария: Познакомились?.. Да как обычно на приёмах знакомятся… Неинтересно это.
Подруга (Секретарю): А вы?
Секретарь: Личный секретарь. Импресарио, Водитель. Всё, что вам угодно.
Подруга: Да мне-то что? Ему — угодно. Холуй, одним словом. За большие деньги пресмыкаетесь?
Секретарь: Спасибо, хватает.
Старший (Подруге): Не трогай его. Сидит — и пусть сидит.
Подруга: Ну, а ты-то чего дёргаешься? Я, может, с серьёзным интересом. Этого хочу себе заказать… как его?.. Мажордома! Даже парочку. Для смеха. (Секретарю) Где он вес подобрал?
Секретарь: На кладбище.
Подруга: У вас там тоже могилка?
Секретарь: Нет. Я просто жил там. В сторожке. В прежние годы, знаете ли, подавал надежды, даже печатался: стихи, проза. Потом деградировал, спился, был всеми отвергнут и отовсюду изгнан. Пробивался подаяниями на кладбище — читал эпитафии собственного сочинения. Кто деньгой, кто натурпродуктом отблагодарит. Так и жил. Но тут, слава Создателю, благодетель (указывает на Старшего) объявился, пригрел, вернул облик человеческий.
Старший: Потешный он. Пьесу сочиняет.
Старшая: О чём же?
Старший: Обо мне. Комедия, наверное.
Секретарь: Да, хожу, наблюдаю. Жизненные коллизии временами столь невероятны, что и самое буйное воображение не родит подобной фантазии.
Старший: Особенно когда ни фантазии, ни воображения…
Младшая: И правильно! Пишите! О ком же ещё писать? Вот жизнь! Слава, цветы охапками, зал в полуобмороке! Слушай, ну какой же ты счастливый. Это какое же счастье, когда тебя так любят столько людей сразу. (Марии) Ты в следующий раз газеты те про него привези, ладно?
Старший: Не стоит. Там обо мне всего два слова: имя и фамилия.
Младшая: А остальное?
Старший: А остальное уже не обо мне.
Младшая: Как же?
Старший: Как обычно: о жёнах, о детях, о галстуках.
Старшая: А помните, я тоже когда-то собирала статьи про певца того? Ведь он для меня был действительно родным человеком, наверное, роднее вас всех. Я ведь жизнь за него была готова отдать. Он для меня и был — жизнь. (Старшему) И ты теперь для кого-то тоже — жизнь. Ты цени это. А то ты, наверное, нос задрал; вон даже её (кивает на Марию) в толпе не заметил. А в этой толпе некоторые, а может и многие, жизнь за тебя готовы отдать.
Старший: Жизнь? А если бы сейчас явился бы к тебе тот парень — певец — и попросил бы тебя отдать за него жизнь? Отдала бы?
Старшая: Сейчас? Да что уж это ворошить…
Старший: Нет, скажи, отдала бы?
Старшая (неуверенно): Отдала бы… Отдала. Что я? Такие люди, как он, должны жить долго.
Старший: Какие «такие»? Молодые, красивые, известные? Таких любить нетрудно… А представь, что он не погиб тогда, что он и теперь жив.
Старшая: Как — не погиб? Ты что? Старший: Ну, предположим! Предположим, что тогда произошла ошибка, недоразумение. А может он сам всё и подстроил — розыгрыш, дурацкая шутка, любопытство идиотское: «А как будет если?..» А получилось страшно, непоправимо: страна в трауре, девицы толпами вдогонку — на тот свет. И, получается, либо светлая память, либо всеобщее проклятие.
Младшая: И вот, через 20 лет, она узнаёт его в толпе иностранных туристов…
Старший: Ты узнаёшь его, копошащегося в помойке у рынка в своём родном захолустье. Ты видишь, что это — он. Почти потерявший человеческий облик, но — он! Точно — он! И что? Жизнь отдать… Ужаснёшься. И мимо пройдёшь. И не оглянешься. И копейки не предложишь, чтобы не унизить былое достоинство. Хотя унижать уже нечего… А вы говорите «автографы»…
Распахиваются двери, вваливаются многочисленные гости — шум, гвалт. Вся семья затянута в эту толпу, Старшего качают на руках, слышны обрывки восторженных речей. Выясняется, что весь город не только верил в Старшего и беззаветно любил его, но и ЗНАЛ об его триумфе, — все «краем уха» слышали об этом, но боялись сглазить и потому гордились молча. Старшая, со словами: «Про Апу забыли!», поднимается на 2-й этаж, распахивает дверь в комнату Старшего и входит. Слышится её вскрик. Все замолкают и смотрят наверх. Из комнаты, как-то боком, робко выходит Бухгалтерша, поправляя криво застёгнутое платье, в тишине спускается со 2-го этажа и выходит из дома. На 2-м этаже появляется Старшая, держа в руках связанные простыни.
Старшая (удивлённо): Через окно забралась…
На пороге комнаты возникает совершенно потерянный Аполлон, дико смотрит на толпу.
Аполлон (отчаянно): А что вы хотите? Я неадекватен. Я не могу отвечать за свои поступки! (уходит в комнату, хлопнув дверью)
Толпа, оправившись от шока, с воплями восторга и негодования, бросается прочь из дома вдогонку за Бухгалтершей. Причём, Мать, сестры и Барабанщик, против своей воли, были увлечены толпой. Старший сначала порывается подняться к Аполлону, но, передумав, спускается по лестнице вниз. В это время, не замечая его, Секретарь подходит к Марии и, с подобострастным поклоном, пытается поцеловать её руку. Мария высокомерно отворачивается.
Секретарь: Ничего себе! Вас не узнать, сударыня. Вы ли это? Ещё вчера… да нет, ещё сегодня утром вы были более благосклонны. Гораздо более… (пытается привлечь её к себе, Мария отчаянно сопротивляется) Вот, что может сделать одно хорошее платье! Ах ты дрянь…
Секретарь замахивается, чтобы ударить её, но Старший, сбежав по лестнице, бьёт его в лицо.
