— Фигу? — пробормотала Ева. — Вы в самом деле так думаете? Должно быть, надо бы… надо бы посоветоваться с Тоонельтом…
Она явно растерялась.
— С Тоонельтом? Ни под каким видом!
— Но почему же?
— Почему?! Да само собой потому, что Тоонельт — голову даю на отсечение — наверняка придет в восторг от этой идеи! Тоонельт будет играть ва-банк. Начнет пробивать этот проект. И это нас погубит.
— Вы в этом уверены?
— В чем «в этом»? В том, что Тоонельт начнет пробивать? Нет. В этом я не до конца уверен. Даже и Тоонельт, вполне может статься, поймет, что такое решение пробить невозможно…
— Одним словом, вы находите решение неподходящим?
— Одним словом, да. И это чертовски жаль. Работа для выставки из этого бы еще вышла…
— Айну вы говорили?
— Еще нет, — сказал я, опуская глаза, — просто не смог: он был совсем как счастливый бесенок, которого тысячу лет продержали замурованным в берцовой кости и наконец выпустили на волю. Но завтра я все ему объясню. И в качестве исходного варианта предложу Айну свое решение. Рука у него легкая — уж он-то живо его закончит. Но теперь нам придется работать поживее, не то Тээ нас обскачет и мы останемся без денег…
— Значит, у вас уже заготовлен какой-то вариант?
— Конечно, заготовлен. По той простой причине, что без него я не мог придумывать барельеф. Только непроработанный, ну да уж Айн его завершит, если согласится, конечно…
Я застенчиво теребил свой рулон — мне хотелось, чтобы Ева сама попросила показать ей эскиз.
— Покажите, пожалуйста, если можно.
— Почему же нельзя? Сколько угодно! Только он у меня неряшливый и совсем незаконченный.
Ева взяла мой набросок и разложила его на столе рядом с наброском Айна. Едва ли ее порадовал такой контраст. Это были небо и земля. «Кричащие руки» Айна были набросаны небрежно, в один прием, на мятой и покрытой пятнами рисовальной бумаге для школьников. А мой коленопреклоненный борец коленопреклонялся на настоящем мануфактурноволокнистом ватмане… Поскольку я делал свою работу в какой-то степени, чтобы убить время, вся штриховка и буквы тоже были отделаны как напоказ. У меня есть слабость, чтобы все было чистенько и филигранно, и могу тут не без стыда признаться, что иногда по вечерам я, если нет занятия получше, отрабатываю классический шрифт. Тому были сейчас свидетельством щегольские ломбардские версали и минускулы, озаглавившие эскиз. А труд Айна был украшен одной-единственной и к тому же чисто мальчишеской надписью, одним-единственным словом «ага!», ковылявшим на тощих гусиных лапах. Карандаш, несколько ошалев от пыла вдохновения, наверняка многое поведал этому листу бумаги не столько по воле Айна, сколько по собственному почину. Рядом с моими аристократическими ломбардцами его росчерки выглядели до слез беспомощно.
Что об этом всем думала Ева? Наверняка ей стало не по себе, поскольку, пробормотав «очень интересно!» или нечто подобное, она тут же ускользнула на кухню уже не помню под каким предлогом. Я сравнил эскизы, но тоже не нашел, чему радоваться: наверно, в каждом третьем городе найдется точно такой же борец на карачках, не хуже.
Внезапно зазвонил телефон.
— Это, должно быть, Айн! — крикнул я Еве в кухню! — И не дожидаясь разрешения, схватил трубку. Какая-то сила во мне противилась этому, но более властная сила подавила ее. И все же мое «алло» прозвучало полушепотом.
— Это Ева Саарма? — спросил скрипучий голос. Говорил мужчина, но не Айн. Следовало сказать, что сейчас я ее позову, но голос тут же заговорил снова и любопытство заставило меня смолчать.
— С вами говорят из клуба искусств, это швейцар… вы просили позвонить, если… ну, словом, ваш муж здесь. Он пока молодцом, только слишком, пожалуй, веселый. А выпивки на столе хватает… Говорит, что ждет кого-то, но что-то никого нет. Думаю, не прислать ли за ним кого… Он уже чуть было не повздорил тут с одним молодым поэтом в пестром свитере. Я, конечно, очень извиняюсь.
— Большое вам, пребольшое спасибо, сейчас придем, — сказал я по-прежнему полушепотом. Меня, безусловно, приняли за Еву.
Наш разговор кончился. Еще мгновение я слышал далекий гул голосов, он мерцал в моих ушах крохотными электроиглами. И я вдруг воочию представил себе клуб.
Там сидит детский писатель Мальм. На его зеленом лице смешно и печально поблескивают стекла очков. «Слушай, как думаешь, старик, не сходить ли мне за своей скрипкой?..» Молодая круглолицая женщина за соседним столом с восхищением смотрит на него, как берберийская девочка на верблюда. От стола к столу бродит молодой архитектор в штормовке с засученными рукавами. Его смазливое детское лицо пышет показной энергией. Кто-то поднимается на эстраду, многозначительно замирает и пытается начать речь. «Почтенные…» — говорит он.
А где-то в углу сидит Айн — лицо раскраснелось, волосы торчат. В ожидании меня он пьет и понемногу приходит в драчливое настроение. Ведь он имеет право веселиться: серые, тяжелые, бессловесные дни слепых поисков остались за спиной. Идея найдена. А моя работа пошла впустую…
Пусть этот Айн напьется, налакается и устроит скандал! А еще лучше, если он и сегодня попадет в милицию, подумал я с мучительной злобой.
— Айн, что ли? — спросила Ева, принесшая, как и в тот раз, лосося.
— Нет. От вас требуют, чтобы вы немедленно выслали грузовик на товарную станцию в Копли. Прибыло три тысячи банок мозгового паштета!
— Чего, чего?
— Моз-го-во-го паш-те-та! Граждане покупатели, вы будете довольны, если приобретете наши высококачественные мозги!
— Ах, вот что! — поняла наконец Ева. — Неправильно соединили.
— Я сказал им, что с машины украли три ската, а водитель напился в стельку на дне рождения у тещи.
— Господи, но если вдруг теперь…
— Нам-то какое дело? Хватит с нас своих мозгов. Выпьем по рюмочке за их здоровье! За отличные мозги под майонезом и за консервированных интеллигентов из баранины! Прозит!
— Прозит! — улыбнулась Ева. — Вот уж не думала, что вы такой шутник.
«Такой шутник», — сказала Ева. Такой болван, сказал я самому себе. Как я не сообразил, что через полчаса могут позвонить опять! И непременно позвонят, это уж вернее верного. Вряд ли Айн не вылакает весь графин, еще и добавки закажет. И швейцар скоро поднимет панику: что же вы за ним не приходите? Как я выкручусь перед Евой? Постыдное положение.
Я хотел встать и смыться. Но этот вариант никуда не годился. Не пройдет и часа, как выяснится, что Свен Вооре, этот московский халтурщик, является по совместительству и аферистом. И Ева преисполнится гневом, святым и вполне праведным. Какой же я безголовый!
— Ева! Вы еще не заходили ко мне. Заскочим хотя бы на минутку! Дадите холостяку мудрый совет, как ему обставиться, и ваши услуги будут оплачены натурой — коробкой настоящих крабов.
Ева была в нерешительности.
— Ради бога, зайдемте! — уговаривал я ее. — Покажу вам другие наши наброски, выпьем зеленого чаю, послушаем Ряэтса, Хиндемита… Я записал на магнитофон даже старика Палестрину… Или вы боитесь? Ох, мы вполне спокойно можем отдаться музам: время-то еще не позднее, а ваш муж, кажется, сказал, что хочет зайти к Тоонельту. — Я решил впасть в болтливый тон, иногда это помогает. — Короче говоря, друг дома жаждет деятельности! Или вы думаете, что это безнравственно и некрасиво? Так оно и есть, ей-богу… Я воспитан в строжайше нравственном прибалтийско-немецком духе. И мое воспитание говорит мне, что столь поздний визит явно сомнителен.
Я понял, что почти уговорил ее. Да и как же иначе: ведь она ничего не сказала о наших эскизах. Может, она опасается, что я представлю свой отдельный проект и стану Айну конкурентом? Я решил форсировать события.
— Господи, помилуй! Я, кажется, не выключил газ! Бежим, умоляю! — Я вскочил, сгреб со стола наброски и кинулся к дверям.
Лишь бы она пришла поскорее, как можно скорее, думал я, нервно бегая из конца в конец комнаты. Но мне недолго пришлось терзаться. Она появилась почти следом. Сказала, что пришла на секундочку, даже не стала переодеваться. Я налил ей чаю и достал из шкафа недопитую наполовину бутылку коньяку. Теперь надо продержать здесь Еву как можно дольше. Я разлил по рюмках золотое зелье и включил проигрыватель.
У меня весьма изрядная коллекция пластинок и записей. Мой отец любил классику, а я по мере возможности подкупал музыку нашего века. Я снова почувствовал себя на коне: Айн и его «кричащие» уже ничуть меня не волновали. Не бойтесь, я приведу это дельце в порядок! Мы опрокинули по рюмке и начали слушать. Гобой напористо гоготал, а кларнет и фагот подражали ему как могли. Это был квинтет для деревянных Хиндемита, в котором мне особенно нравится саркастичное сухое аллегро.
