Федерико Гарсиа Лорка - Стихотворения. Проза. Театр (сборник)

Друг-дружок,
оставь меня:
много дыма без огня.

Как ни лови ты случай,
запру я дверь на ключик

посеребренный, новый,
на ленточке шелко́вой.

При ключике записка:
«Душа моя неблизко».

Забудь ко мне дорогу,
не обивай порога!

Друг-дружок,
оставь меня:
много дыма без огня!

Нету в море апельсинов,
и любви в Севилье нет.
Слишком ярок этот свет.
Дай твой зонтик, я остыну.

А под зонтиком зеленым
сам я выгляжу лимоном,

и за мною – тут как тут —
рыбки слов твоих плывут.

Нету в море апельсинов.
Слишком ярок этот свет!
А любви в Севилье нет!

Ты Моисея видишь сквозь ладан,
он в забытье поверг тебя взглядом.

Под наставленным бычьим оком
четки твои полились потоком.

Дева в шелке тяжелом,
застынь на месте.
Темные дыни грудей
подставь рокочущей мессе.

Ни слова бы,
ни слова не ответил.

В глаза не загляни я:
плясали в них
два деревца шальные.

Смех, золото и ветер.

Ни слова бы,
ни слова не ответил.

Четыре граната
в салу под балконом.

(Сорви мое сердце
зеленым.)

Четыре лимона
уснут под листвою.

(И сердце мое
восковое.)

Проходят и зной и прохлада,
Пройдут —
и ни сердца,
ни сада.

Трудно, ах, как это трудно —
любить тебя и не плакать!
Мне боль причиняет воздух,
сердце
и даже шляпа.
Кому бы продать на базаре
ленточку, и гребешок,
и белую нить печали,
чтобы соткать платок?
Трудно, ах, как это трудно —
любить тебя и не плакать!

Высокие стены.
Широкие реки.

Пришла я с кольцом обручальным,
которое деды носили.
Сто рук погребенных
о нем тосковали в могиле.

В руке моей призрак колечка —
и я прикасаюсь смятенно
к соцветьям бесчисленных пальцев.
Кольца не надену.

Широкие реки.
Высокие стены.

Оставьте кольцо
в затоне.
(Дремучая ночь на плечи
уже мне кладет ладони.)

Сто лет я живу на свете.
Оставьте. Напрасны речи!

Не спрашивайте без проку.
Закиньте кольцо
в затоку.

У ночи четыре луны,
а дерево – только одно,
и тень у него одна,
и птица в листве ночной.

Следы поцелуев твоих
ищу на теле.
А речка целует ветер,
касаясь еле.

В ладони несу твое «нет»,
которое ты дала мне,
как восковой лимон
с тяжестью камня.

У ночи четыре луны,
а дерево – только одно.
Как бабочка, сердце иглой
к памяти пригвождено.

Нарцисс.
Твой аромат.
И дно реки.

Хочу с тобой побыть.
Цветок любви.
Нарцисс.

Твои глаза белы —
в них отсвет волн и рыб.
В моих – узор японский
из бабочек и птиц.

Ты мал, а я велик.
Цветок любви.
Нарцисс.

Лягушки так хитры —
разбили гладь воды,
куда в полубреду
глядим мы – я и ты.

И боль моя.
Все та же боль.
Нарцисс.

Птицей не встревожена
ветка молодая.

Жалуется эхо
без слез, без страданья.
Человек и Чаща.

Плачу
у пучины горькой,
А в моих зрачках
два поющих моря.

День пролетает мимо.
Ночь непоколебима.

День умирает рано.
Ночь – за его крылами.

День посреди бурана.
Ночь перед зеркалами.

Слышу, как источник
искрится струей.

В пальцах винограда
луч – как острие,
и готов он сердце
отыскать мое.

И не наяву ли,
глядя в облака,
я себе приснился
струйкой родника.

Под луною черной
подпевает шпорам
ремешок наборный…

Вороной бывалый,
не дождаться мертвому привала!

…Словно плач заводят.
Молодой разбойник
уронил поводья.

Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!

Под луною черной
заплывает кровью
край дороги горной.

Вороной бывалый,
не дождаться мертвому привала!

На тропе отвесной
ночь вонзила звезды
в черный круп небесный.

Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!

Под луною черной
дальний крик горючий,
рог костра крученый…

Вороной бывалый,
не дождаться мертвому привала!

Костер долину вечера венчает
рогами разъяренного оленя.
Равнины улеглись. И только ветер
по ним еще гарцует в отдаленье.

Кошачьим глазом, желтым и печальным,
тускнеет воздух, дымно стекленея.
Иду сквозь ветви следом за рекою,
и стаи веток тянутся за нею.

Все ожило припевами припевов,
все так едино, памятно и дико…
И на границе тростника и ночи
так странно, что зовусь я Федерико.

Лунная вершина,
ветер по долинам.

(К ней тянусь я взглядом
медленным и длинным.)

Лунная дорожка,
ветер над луною.

(Мимолетный взгляд мой
уронил на дно я.)

Голоса двух женщин.
И воздушной бездной
от луны озерной
я иду к небесной.

В окно постучала полночь,
и стук ее был беззвучен.

На смуглой руке блестели
браслеты речных излучин.

Рекою душа играла
под синей ночною кровлей.

А время на циферблатах
уже истекало кровью.

Открою ли окна,
вгляжусь в очертанья
и лезвие бриза
скользнет по гортани.

С его гильотины
покатятся разом
слепые надежды
обрубком безглазым.

И миг остановится,
горький, как цедра,
над креповой кистью
расцветшего ветра.

Возле пруда, где вишня
к самой воде клонится,
мертвая прикорнула
девушка-водяница.

Бьется над нею рыбка,
манит ее на плесы.
«Девочка», – плачет ветер,
но безответны слезы.

Косы струятся в ряске,
в шорохах приглушенных.
Серый сосок от ветра
вздрогнул, как лягушонок.

Молим, мадонна моря, —
воле вручи всевышней
мертвую водяницу
на берегу под вишней.

В путь я кладу ей тыквы,
пару пустых долбленок,
чтоб на волнах качалась —
ай, на волнах соленых!

Сколько труда мне стоит,
день, отпустить тебя!
Уйдешь ты, полный мною,
придешь, меня не зная.
Сколько труда мне стоит
в груди твоей оставить
возможные блаженства
мгновений невозможных!

По вечерам Персей
с себя срывает цепи,
и ты несешься в горы,
себе изранив ноги.
Тебя не зачаруют
ни плоть моя, ни стон мой,
ни реки, где ты дремлешь
в покое золотистом.

С Восхода до Заката
несу твой свет округлый.
Твой свет великий держит
меня в томленье жгучем.
Сколько труда мне стоит
с Восхода до Заката
нести тебя, мой день,
и птиц твоих, и ветер!

Отруби поскорей
тень мою, дровосек,
чтоб своей наготы
мне не видеть вовек!

Я томлюсь меж зеркал:
день мне облик удвоил,
ночь меня повторяет
в небе каждой звездою.

О, не видеть себя!
И тогда мне приснится:
муравьи и пушинки —
мои листья и птицы.

Отруби поскорей
тень мою, дровосек,
чтоб своей наготы
мне не видеть вовек!

Уже распустился
подснежник зари.

(Помнишь сумерки
полночи летней?)

Разливает луна
свой нектар ледяной.

(Помнишь августа
взгляд последний?)