Петрович (Мигачевой). Ну, прощайся ты с сыном. (Фетинье.) А ты с мужем. Только и видели.
Мигачева. Где они теперь?
Петрович. На цепи сидят.
Фетинья. А ты сорвался, что ли? Полно ты, не глупей себя нашел.
Мигачева. Каким судом моего судят-то?
Петрович. Шемякиным.
Мигачева. Полно ты! судов только и есть, что гражданский да уголовный; по гражданскому – в яму, а по уголовному – в острог.
Петрович. Много ты знаешь! И Шемякин есть.
Мигачева. Есть, да только в сказке.
Петрович. Да ведь сказка-то взята же с чего-нибудь. Чего нет, того не выдумаешь.
Входят Епишкин и Елеся.
Мигачева, Фетинья, Лариса, Петрович, Елеся, Епишкин.
Елеся (запыхавшись). Маменька, невидимая рука, невидимая рука!
Мигачева. Где она, где она?
Елеся. Вот она! (Подает деньги.) Три тысячи с половиной! А? Довольно хорошо? Жив бог, жива душа моя. Так я говорю?
Епишкин. Верно, Елеся. Молодец!
Мигачева. Уж не с неба ли свалились?
Елеся. С неба, маменька, за правду за нашу. Нашел. Сейчас суд да дело, свидетелев налицо. Судили, рядили, сосчитали все деньги, отсудили мне три тысячи с половиной; получай, говорят. Ух, устал! Получаю, говорю. Остальные Михею.
Мигачева. Да разве его деньги-то были?
Елеся. Его; на суде добрались. Вот теперь мы как миллионщики жить будем.
Мигачева. Есть-таки разница.
Елеся. Никакой, те же двадцать четыре часа в сутки.
Мигачева. Золотой ты мой! (Обнимает сына.) Как я рада-то!
Фетинья. Ну, как не обрадоваться! Не было ни гроша, да вдруг алтын!
Елеся. А уж как я-то рад! (Обнимает вместо матери Ларису.)
Фетинья. Что ты, что ты! Ишь ты, на чужое-то разлакомился! Это ведь не находка твоя; третью часть не дадим.
Епишкин. На что ему третью часть! Видно, уж ему ее всю отдать. Мы не как Михей, об этой потере не заплачем.
Фетинья (берет Елесю за руку). Не тронь, говорят! Что ты облапил, точно свою собственность? Еще крепости у тебя на нее нет.
Лариса. Как это вы, маменька, вдруг останавливаете! Коль скоро человек в таком чувстве, надо ему свободу дать.
Епишкин. Дай, Фетинья, свободу, дай.
Фетинья. Как ты говоришь свободу дать? Да что ж это у них будет-то?
Епишкин. Что у них будет-то? А нам-то что за дело! Нам какой убыток! Вот нашла печаль! Ты б лучше вспомнила, догадалась, что муж еще с утра водки не пил.
Фетинья. А если я роду их, мигачевского, видеть не могу.
Епишкин. Ты слушай, что тебе говорят-то. Я по два раза приказывать не мастер. Стало быть, надо тебе бежать закуску готовить. А что ты их видеть не можешь, это мы поправим; уж я, так и быть, трудов своих не пожалею, похлопочу около тебя, ты у меня на них, хоть исподлобья, а все-таки взглянешь.
Фетинья уходит.
Сватья, пойдем! Петрович, трогайся! (Уходит, за ним Мигачева и Петрович.)
Лариса. Надеюсь, что вы идете не для закуски, но для меня собственно.
Елеся. Что за неволя мне водкой огорчаться, коли я такую сладость перед собой вижу.
Лариса. Благодарю вас за комплимент. (Уходит с Елесей.)
Из дома выходят Анна и Настя.
Анна, Настя.
Анна. Эх, пора бы нам идти, Настенька.
Настя. Ах, не говорите, пожалуйста, и не напоминайте.
Анна. Да ведь уж нечего делать.
Настя. Мне хоть немножко еще побыть у вас.
Анна. Нельзя, мой друг, нельзя; эти люди любят, чтоб их уважали, чтоб каждое приказание их исполняли в точности. Они гордые, – бедных людей ни за что не считают. Не исполни-ко его приказание-то, так он разгневается, что беда, а на первых-то порах это нехорошо. Как мне быть-то с тобой! Проводила б я тебя, да Михея Михеича дома нет. Не знаю, куда он делся! Не пойти ли тебе одной?
Настя. Ах, нет. Как одной? Мне все будет казаться, что на меня все пальцами показывают, и я буду все по глухим переулкам прятаться. Я не дойду одна.
Анна. Да мне-то несвободно, нельзя дом-то оставить. Когда еще Михей Михеич воротится, неизвестно, а идти надо. Нехорошо, обещали. (Гладит ее по голове.) Поди-ко ты одна, я после приду, принесу тебе кой-что твое.
Настя. Тетенька!
Анна. Что, мой друг?
Настя. Так уж я пойду. Прощайте! (Обнимает Анну.)
Анна. Прощай, душа моя!
Вбегает Елеся.
Анна, Настя, Елеся.
Елеся. Анна Тихоновна! Анна Тихоновна!
Анна. Что тебе?
Елеся. Да пожалуйте сюда, в сад. Какая оказия-то, право!
Анна. Да что такое?
Елеся. Оказия вышла.
Анна. Что мне за дело? Зачем я пойду?
Елеся. Пожалуйте, сами увидите.
Анна. Да ты скажи толком.
Елеся. Да что мне говорить-то! Нет, уж лучше вы сами.
Анна. Ну, что я буду в чужом саду делать?
Елеся. Да Михей Михеич…
Анна. Что Михей Михеич?
Елеся. Да они… Нет, уж лучше вы сами…
Анна. Ты не пугай меня; начал говорить, так говори.
Елеся. Да гуляли, гуляли…
Анна. Ну, что же?
Елеся. Гуляли, гуляли да и… зацепились за дерево.
Анна. Как зацепились?
Елеся. Да так… Нет уж, помилуйте, лучше вы сами…
Анна (Елесе). Ну, ступай, я приду. (Насте.) Подожди меня. Пойду, посмотрю, что такое. (Уходит, за нею Елеся.)
Настя. У меня что-то повернулось на сердце; в голове мелькнуло что-то такое, что я во сне видела. Это беда какая-нибудь, непременно беда; но мне кажется, что эта беда для меня к лучшему. Какая-нибудь перемена будет. Какая – не знаю. Чего уж я ни передумала! Я думала, что если будет землетрясение или пожар большой, так я спасусь как-нибудь. А как спасусь – уж не знаю. Все это я вечером да ночью передумывала. А как проснулась сегодня утром и увидала, что ночью ничего не сделалось, что нынче день такой же, как и вчера, мне так страшно сделалось, так страшно! Я все ждала, что к утру перевернется что-нибудь в природе, что половина Москвы провалится, и будет озеро, а на той стороне гoры…
Входит Баклушин.
…и что Модест Григорьич приедет ко мне на большой лодке. Я такую картину где-то видела.
Настя, Баклушин.
Настя (увидав Баклушина). Ах!
Баклушин. Не ожидали?
Настя. Не надо. Нет, нет, мне вас не надо.
Баклушин. А сейчас мое имя поминали.
Настя. Ну, так что же! Я долго, долго буду думать о вас, вспоминать вас, а видеть вас не хочу.
Баклушин. Отчего же?
Настя. Вы все мучите меня.
Баклушин. Чем?
Настя. Учите меня, как жить. Зачем говорить о жизни! Мне это очень больно. Вы живете по-своему, я по-своему. Вам жить хорошо, мне худо; так забудем про это. Кончено дело. Если хотите поговорить со мной последний раз, так скажите что-нибудь повеселее.
Баклушин. Очень бы я хотел сказать вам что-нибудь веселенькое, да в голову нейдет, самому не очень весело.
Настя. Ну, сделайте милость, придумайте!
Баклушин. Извольте!
Настя. Ну, рассказывайте.
Баклушин. Есть у меня одна смешная история, да не знаю, понравится ли вам.
Настя. Все равно, рассказывайте!
Баклушин. В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Баклушин…
Настя (оглядываясь). Хорошо, отлично.
Баклушин. Вот однажды, в минуту жизни трудную, занял по векселю этот Баклушин всего на месяц, и всего-то сто рублей у щипаного, рваного, вылинявшего ростовщика.
Настя (оглядываясь). Да, да. Как это смешно! Чем же это кончилось?
Баклушин. В том-то и дело, что это не кончилось и конца этому не будет. Через месяц, разумеется, Баклушин ста рублей не отдал, и через два не отдал, и через год, и так далее, а платил только проценты, да и то неаккуратно. Вексель этот, как водится, переписывался, и вышло…
